То ли дело наш человек: крепко сбит, ладно скроен, грудь колесом, хватка — железная, коли вцепится — ни в жисть не оторвешь, если только с мясом. Конечно вороват! Но зато и прост, как сапог, от него ни хитрецы, ни уловки не жди. Исполнителен, опять же, при общей тупости. Но вы подумайте, каким гоголем выглядит на подобном неказистом фоне да кто угодно, было бы звание приложено, посмотрит-посмотрит обчественность на это дело, да и решит взаправду, если не государь-амператор, то кто? Эти что ли? А мне перед простонародьем изгаляться лишний раз на кой надо — куда ловчей все обернуть так, будто и правда не тебя трон красит, а вовсе даже наоборот. Как это печатают в стенгазетах и вещают из каждого утюга, вот как нам повезло с начальником, уж и умен он, и прекрасен, а что глазница сохнет, так кто то вообще замечает! Эх, кабы быть в том и правда так уж уверенным.

По вечерам особенно моченьки не стало. Прогонишь, бывало, всех прихлебателей, кроме самого ближнего круга, ну, али посла какого для разговору призовешь скуку развеять, пущай у дальнего края стола посидит с толмачом в обнимку, а сам только сидишь и думку думаешь.

Страшно! Страшно мне, батюшки! На днях приснился сон вещий в руку — будто подхожу я к письменному столу в собственном кабинете среди белого дня, вокруг писаря и референты так и снуют, камлатель Сало за плечом бубнит надоедой, все привычно, все как надобно, а только обнаруживаю я повнезапно посреди широченной стоеросовой столешницы записочку такую неприглядную, будто бы нарочно здесь кем оставленную. И рука моя, трясясь, к записочке тянется, тянется, никак не дотянется, будто стол мой не стол, а поле широкое, степь козака. И вот я на цыпочках уже, как струна дрожа, записку цап, спешу развернуть ее, окаянную, а пальцы-то трясутся, непослушные, а все вокруг меня уже замерли и молча зырят, значит, на действия мои неловкие, Сало тот вообще через плечо уже мне свесился, записочку высматривая. И тогда я хватаю украдкой проклятую бумажку, и убегаю с ней в боковую комнатенку, где у меня на челядь всякий компромат по сусекам запасен. Так и называю я ее промеж дела — комната грязи. И вот я захлопываю за собой дверь, тяжело дыша, подношу лучину к самой бумажке, нетерпеливо ее разглаживаю и читаю:

«Амператор, бойся свою сестру, а ну как возвернется!»

Тут я от ужаса и просыпаюсь, весь в поту. Дурацкий сон, глупое поветрие, какую еще сестру, знать эту женщину не знаю, однако же никак не вылетает сей сюжет из моей беспокойной головы, так каждый раз и чудится мне, что войду я в тронную залу али рабочий кабинет, а там посреди стола — бумажка валяется. Спасу нет, до чего тревожная напасть.

И непонятно, что хуже — если и правда обнаружу подложную писульку, али не случится этого вовсе. Что страшнее — враг явный с намерением конкретным, или же секретный засланец со значением, мы тут, непосредственно подле тебя, следим, каждый шаг фиксируем, ни единой ошибки не прощаем, и единожды дадим тебе отпор в той самый миг, когда ты уж точно не будешь готов дать отпора.

Тьфу ты, вот опять разнервничался, аж сердце заходится, трепещет.

Пришлось разогнать послов раньше времени. Вот как тут быть? С горя в этот раз дал команду тотчас собрать государственный совет, всех как есть из постелей и борделей за волосья-то повытаскать, велеть сюртуки надеть парадные и тотчас опрометью в замок.

И вот хожу я по тронной зале, круги наворачивая, так что мантия за спиной, волочась, клубы лежалой пыли вздымает, а эти, гля, уже потихоньку собрались и стоят рядком, потупясь, шапки заломленные в руках теребят.

Что, говорю, будем делать, граждане? Совсем супостат одолевает, так скоро без болотного шпиена в отхожее место не сходить будет! Злоумышляют, падлюки, как есть угрожают суверенитету государственному, народной демократии! Каковы сводки, вопрошаю, от ленточки, с самых болот? И фалангой вострой ближайшему генералу в пузо тык! Тот аж до синевы побледнел и тараторит в пол, заикаясь:

— Совершенно согласен с вашим грандиозным планом, государь-амператор! Готов отдать штурмовым бригадам команду тотчас выступать! Ударим по центрам принятия решений!

— Жители лесов и болот тотчас возблагодарят судьбу за благословение припасть к ногам государевым! — это уже сам Сало, выпучившись, заголосил. — Согласно тайным опросам населения аншлюс одобряют до девяноста девяти процентов населения! Болотная знать вся как есть подсела на красную жидкость и опасности не представляет! Полевые монолиты готовы к развертыванию вдоль всей ленточки на глубину до тысячи километров!

— Голосую немедленно выступать, государь-амператор! — это уже принялся блажить главный начтыл, мой давний друже министр обороны Пыр, вот уж от кого я не ожидал такой прыти: — Служба войск к походу готова, брожений в умах не наблюдается, казенные штуцера личному составу тотчас выдадим, каждому второму точно — тем более, что они нам и не пригодятся, ибо враг позорно бежит уже при виде грозного вида наших бравых воинов!

И вот стою я, слушаю своих охламонов, что несут привычную, сто раз ранее слышанную чушь, как говорят в народе — и стоящие часы дважды в сутки правильно время показывают, — и будто бы меня от их речей разом попускает. Как будто бумажка эта дурацкая уже не страшна, и шпионы все побоку. Потому что правда, а что если перестать уже ходить кругами и вдарить? Будет ли у меня иной шанс на истинное величие, достойное дедушки и прадедушки, Карлы и Марлы, святоотцев-подвижников? Кто хотел войти в историю собирателем земель лесных да болотных, за ленточкой сокрытых? Ну так собирай!

Но сперва, молча разворачиваюсь я и выхожу из залы, следует мне потревожить одного из призраков Желтого замка. Много их тут шатается, за столькие-то годы, но этот будет нынче мне в самый раз.

10. Топь

В моей душе осадок зла

И счастья старого зола,

И прежних радостей печаль.

Лишь разум мой способен вдаль

До горизонта протянуть

Надежды рвущуюся нить

И попытаться изменить

Хоть что-нибудь

Никольский

День этот начинался самым обыкновенным образом. Подъем, физзарядка, водные процедуры. Из форточки, с ночи распахнутой в предутреннюю мглу, тянуло зябкой сыростью и, по привычке, чувством тоскливого озноба, который ощущаешь порой, не отдавая себе толком отчета о причине такого подспудного беспокойства. Как будто позабыл о чем-то важном, просто вылетело из головы и все тут, но на самом деле где-то там, во внешнем тревожном мире, уже тикают потайные ходики, отсчитывая последние мгновения до беды. Но покуда читатель не осознал, не вспомнил, то вроде как и ничего не случилось, и никакой угрозы на самом деле нет как нет.

Но к фоновой тревоге все уже с годами попривыкли — ожидание конца для любого человека всегда непросто поддерживать в должном тонусе, слишком замысловатое выходит усилие. Время идет, и иной уже даже морщиться не станет, почти не воспринимая свежую неприятную новость за таковую. Слишком это все утомительно. Вот и сейчас, не в меру разоряющуюся за окном радиоточку сподручнее походя пропускать мимо ушей, даже не желая задумываться, чего это кому-то пришло в голову в такую рань пускать дежурное бу-бу-бу диктора в гигантский двор-колодец, погруженный еще в предутреннюю сонную темноту. Видать, старичье не унимается. Старая школа, многолетняя привычка.

Хотя какая там привычка, никак не вырубить радиоточку, не заткнуть чем попало, на то она и поставлена над нами, чтобы бубнить, пропитывая стылый воздух неумеренным своим восторгом. Ныойабряа-атска-я зор-рька-а! Грудь колесом, колени выше, сопли утереть, портянки намотать, ыр-на! Попробуй не влейся в общий коллектив бодрствующих граждан. Тут тебе хоть и столица, а все едино народ наш — един, едим и единоутробен есть, как святоотцы говорили, крестясь и вздыхая. Однако что же это он там так разоряется, скотина, житья от него нет. То есть да, все понятно, охранка бдит, сыск не дремлет, попробуй обрезать себе провод или в раструб подушек напихать, к тебе тут же заявятся в лучшем случае с головомойкой, а то и чего похуже. Как в том анекдоте про «я тебе попереключаю». Однако времена наши пропащие не первый год тянутся, всяк на своем месте приспособу нашел — сосед-инженер рассчитал так положение ночного горшка, что вместо внятной речи резонирует что-то вроде морского прибоя: ш-ша-а, ш-ша-а ненавязчивым фоном. В доме напротив дети с утра на рояли гаммы разучивают, так что и не разберешь, что там говорилка говорит на самом деле. Иные вешают на провод радиоточки мокрую тряпку сушиться — сразу становится в доме тише, но если что, мы вам такого не советуем, оттого и стены быстро плесневеют, и разные чудеса зачинаются — розетка внезапно петухом голосит или вилки в ящике греметь в унисон начинают. Не к добру такая барабашка.