Все только ходили гадали что будет. А ничегошеньки и не было. Да только на второй день пропал наш орун охальный. Пришел себе домой, лег запросто спать, а на утро пропал, как не было, поди пойми. Только слухи с тех пор ходили самые разные, что вохра его приморила, что напротив, взяли его в самый замок на роль советника, мол, уверовал государь-амператор, что только этот челик могет ему правду-матку в глаза сказать. Чушь, конечно. Ну посудите, или уже там гули на троне в очередь сидят сутки через трое, или ты на самом деле советник. Что-то одно.

Однако в итоге нашелся спустя неделю наш герой, весь лохматый и седой. На панцерцуге привезли, со значением. Никто не верил, пока собственными глазами в гробу не увидал. Такая, знать, его судьба. Вот и подумай теперь лишний раз, прежде чем рот невзначай открывать. Первыми, что интересно, заткнулись давние знакомцы Иштвана — прикормленные городские шакалы пера, которые обыкновенно ни в чем себе не отказывали. Ну то есть, про покойного они конечно прошлись, не снимая грязных сапожищ. Псих ненормальный, казачок засланный, но как-то в целом скучно, без огонька, без задора. А вот своеобычную шарманку про взвейтесь-развейтесь — как отрезало. Неделю спутник молчал, радиоточки изнывали от безделия. То ли темник никак не могли утвердить, то ли бухали все по-черному. Одна барышня чернобровая так и вовсе заявила — бобром траванулась, совершая ритуальный сплав на байдарках, никак не могла выйти на связь. Но как бы то ни было, в городах сразу обчественность почувствовала некоторую тревогу. Ходить все стали будто на полусогнутых, а кто и до того говорил в основном заговорщицким шепотом, те вовсе перешли на многозначительные подмигивания.

Иштван смачно сплюнул в канал и посмотрел на часы. Что-то старая карга задерживается. Не к добру это.

Сам он и до того случая все для себя понял. Да и что там понимать, скажите, если стоит выйти на прошпект, мимо тебя непрерывной грохочущей колонной несутся панцервагены. Что везут — непонятно, государева тайна, да только по всему видать — не пакетированный ромашковый чай в тех кунгах гулко громыхает. Громыхает там лютая смерть в товарных количествах. И направляется она тоже совершенно понятно куда. На ущения.

Тут Иштван мелко затрясся, как будто в падучей. Такой у него нынче смех стал.

Это согласно известной максиме главного замкового камлателя Сало — кто смеется, тот не страшен властям предержащим, ибо суть безвольны и слабы. Опасаться след тех, кто уже не смеется совсем.

Иштван умело сочетал в себе то и другое состояние, затаив после тех похорон в душе черную злобу, а для внешнего наблюдателя продолжая свою показную, а потому поверхностную фронду, до сих пор отчего-то не запрещенную в публичном поле. Да если так подумать, вполне понятно, отчего. Лишний пар должен выходить в свисток, иначе он станет совсем неконтролируемым, как там, перед желтой стеной. Тут одному крышу сорвало, а что будет, если весь город так орать выйдет? Государь-амператор наш не дурак, завсегда знает, где вожжи натянуть, а где и отпустить мальца. Ненавижу.

Иштван понимал всю бессмыслицу этого своего настроения, но ничего поделать с ним не мог. Стоило вечером только смежить веки в поисках нощного отдохновения, как тут же все его мысли устремлялись в знакомое русло — псина шелудивая кадет Варга как-то не то в пьяном бреду, не то в ином помрачении сознания сболтнул промеж разговора, что де под желтой стеной оставлен спесиальный проход, через который государь-амператор время от времени пробирается инкогнитой в город, послушать, что народ говорит. А поскольку инкогниту нарушать не след, вход в тот проход ничуть не охраняется, только нумерологический код стоит, который един государь-амператор знает.

И вот в сумеречном полубреду кажется Иштвану, что пробирается он в полумраке в тот самый ход, и сидит там, поджидаючи, только зубовный скрежет в темноте раздается.

Глупость, скажете? Глупость и есть. Только никак не оставляла Иштвана эта безумная мысль. И бог бы с ней, с мыслею, ну допустим, разузнал ты, пробрался, стоишь такой, поджидаешь. А дальше что?

Вы вы, леворуционеры, такие, беззлобно выругался сам на себя Иштван. Однобокие недотыкомки. Ругаться все горазды, зубами скрежетать, а как доходит до дела, сразу принимаются запоздало чесать репу, что это мы такое непонятное себе выдумали. Вот ты что, хочешь в замке заседать, за желтою стеной? Оно тебе там намазано? Нет. Вот и прекращай всю эту ерунду!

— Не так-то это просто, молодой человек.

Иштван чуть не подпрыгнул от испуга. Нельзя же так к людям подкрадываться!

— К чему это вы, мадам Давидович? — а сам через плечо старухе заглядывает, будто невзначай, не следует ли за ней кто. И тут же видит в тумане неловкую тень каланчового роста.

— Вы моего паренька только не пужайтесь. На вид диковат, но в деле ловок. Особенно по части работы топором. Так ведь, Христо, чтобы не соврать?

Спрошенный Христо в ответ только неловко повел плечами. В сыром воздухе тут же раздался резкий сухой хруст, словно бы от сломанной ветки, попавшей под тяжесть случайного сапога.

— Я просил приходить в одиночестве, — только и пробурчал Иштван.

— Стара я стала совсем, — приторным голоском затянула старуха, — вот так споткнусь по случаю, даже и опознать меня некому будет в приемном покое. Нужон мне компаньон на прогулках, жизненно необходим, уж потерпите, молодой человек.

Нашла тоже «молодого», продолжал раздражаться Иштван.

— Вы что-то такое говорили про «не так-то просто».

— И продолжаю настаивать, — ухмыльнулась в ответ старуха, — вы же о том, как вам бы хотелось обо всем подобном позабыть да и жить себе своею жизнею, я угадала?

Вот уж в угадайки с каргой Иштван ни за что бы играть не стал. Себе дороже выходит.

— Как будто у меня есть какие-то альтернативы.

— Вот и Христо мой так раньше говорил, так ведь, штудент Тютюков?

Снова сухо хрустнуло.

— Что-то неразговорчивый он у вас какой-то, — в притворном сочувствии скривил лицо Иштван.

— Жизнь у него тяжелая выдалась, но ничего, разговорим, как есть разговорим! — старуха Давидович при этом проделала в воздухе замысловатый жест рукой, как будто этим что-то объясняя.

— Жизнь нынче у всех тяжелая, — не унимался Иштван.

— У всех да не у всех. Вот ваша, скажите на милость, чем таким плоха?

— За исключением того, что приходится целыми днями следить за поминками и посадками в тщетной попытке сообразить, когда уже придут непосредственно за мной?

— И какой им смысл за вами-то проходить, неуловимый вы наш?

— За исключением того, что я нынче безработный бывший беглый журналист, не по своей воле возвращенец из-за ленточки, пьющий, слабый на передок, но власти предержащие совершенно не любящий? Да еще и разговаривающий вона разговоры со всякими подозрительными личностями? Ну совершенно никакого смысла!

Иштван сам замечал, что с каждым словом все распаляется, но ничего с собой уже поделать не мог.

— А вы не с той стороны зашли, молодой человек. Скажите по-честному — почему мы с вами вообще беседуем? Неужто не смогли бы вы там, за стеночкой, развернуться? Показать, так сказать, мощь слога и раж молодецкой удали?

— Нахрена мне это надо? — только и огрызнулся в ответ Иштван.

— Ну а вдруг? — подмигнула старуха. — Врачи рекомендуют! Для дома, для семьи!

— Вы издеваетесь? — не верил своим ушам Иштван.

— Ничуть, — Давидович внезапно посерьезнела, чудесным образом превращая собственное лицо в камень. Водилась за ней подобная манера разом преображаться. — Если вы решили, что я вам внезапно ритуальный покус пришла предложить, то это вы не по адресу обратились, молодой человек.

И эти его шальные мысли карге были, стало быть, известны. Иштван почувствовал, что краснеет. Кадета Варгу, помнится, тоже будто перекосило всего от неловкого предложения. Ну что им всем, жалко что ли?

— Дело не в жалости. Вы, молодой человек, вовсе не понимаете, чего просите. Поверьте старой женщине, то, что я предлагаю вам сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы там сами себе надумали. И знаете что? Пожалуй, я возьму на вооружение вашу же дурацкую фантазию.