Таково оно — истинное противостояние скучных жаворонков и лупоглазых сов. В полном небрежении друг другом. Там — свое, тут — свое. И никакой между ними связи.

Но иногда так случается, что наши миры так-таки поневоле сводит воедино, и я сейчас не об очередном рейде визгливой вохры. Как ни крути, а мир заброшки все-таки встроен в чуждое нам пространство за забором, и случается такое, что внешние сигналы умудряются проникать даже за толстенную крышку саркофага.

Вот и сегодня, мы с самого утра начали сбредаться на точку не столько ради обычного своего досужего времяпровождения — стену забомбить в олдовом стиле Дурого, свежими мемами пацанов порадовать, по лестничным пролетам взапуски погонять — это все само собой, собственным чередом и своеобычным порядком. Повод был куда менее прозаичным и, можно даже сказать, редким.

О том шептались между собой пацаны, про то бубнил себе под нос вечно гнусавый Штырь, а уж как я сам разорялся! Только и дел, что начинать теребить всех вокруг, попеременно хватая то за пуговицу, то за рукав.

— Ребзя, слышали, да?

Ребзя уже сто раз всё слышали, но даже не морщились. Напротив, всех как есть заедала одна и та же тревожная мысль — али пропустим, али проглядим! Это мы-то, с нашей лучшей точки!

Да быть того не может.

Впрочем, конечно, не очень-то кто-нибудь отдавал себе в том отчета, а чего это мы, собственно, всполошились.

Эка невидаль! Да если подумать так, весь этот тупорылый взрослый движняк нам должен быть без интересу.

Это вам не мурал забацать, не татуху набить, и не сидром наклюкаться. Что нам до всех этих зазаборных новостей?

Правильно, ничегошеньки. Ребзя, а ну погнали на крышу, поди уже темнеет, самое время!

Вид отсюда вечерами завсегда огонь. Крыша саркофага ближе к закату начинает по углам светиться необыкновенно-голубым небесным светом. Особливо где черные куски графита валяются, местным жутковатым беспросветно-черным же мхом поросшие. Но мы уж на ту картину вдосталь нагляделись, нам сегодня совсем другой вид интересен.

Если глядеть с края крыши на восток, то видна там широкая дрога, как бы нарочно для тяжелых панцервагенов построенная. Как ее почему-то все называют, «олимпийская трасса». Странное название. Ну дорога и дорога, вечно в глухой пробени стоит круглый год, но не сегодня. Потому как заранее всех гражданских лиц предупредили через радиоточку, чтобы не совались вдругорядь, шабаш, заповедано. Теперь и отныне олимпийская эта трасса будет заказана для особой задачи, для специального плану. Какой? А ты гляди! Вон, ребзя, вон, едут!

И правда, если проследить за указующим перстом, то можно разглядеть в сгущающихся сумерках марево ходовых огней. И так их разом много, что сливаются они в одну клокочущую в разогретых парах массу, не то светляки роятся, не то это строй демонических моторов разом поднимает в воздух все ту же знакомую нам по заброшке светящуюся в ночи плесеневую массу.

Хорошо, черти, идут!

Плотно, четко, ровно, двиглами подрыкивая, коробкой передач скрежеща, аж земле эта дрожь передается, даже сюда, до самой крышки саркофага достает.

Видать, и правда, был дан приказ к выступлению. Сколько можно терпеть посягательства супостатов! Ответить ударом на удар, как пацаны всегда делают, если драка неизбежна, бей!

Зарычала, заголосила, запрыгала пацанва вокруг. А панцервагены все идут, тяжелые, груженые, все туда, за горизонт, к самой ленточке. Говорят, что ущения. Но кому ты брешешь, собака, какие ущения, если на кону самая наша вольная жизнь, на кону наше светлое будущее!

Засиделись мы в тот вечер допоздна, уж и совсем вокруг стемнело, только плесень мерцает по крыше своим холодным светом. А колонна все так же идет-гудет, не перестает, не прекращает.

Надоело нам смотреть.

— Пойдем, ребзя, пора по домам уже.

Расходились мы с пацанами в тот вечер отчего-то придавленные увиденным зрелищем. Хотя казалось бы, ну колонна и колонна, ну ущения и ущения. Нам с того какой, если подумать, интерес?

Однако же в тот вечер не отпускала одна мысль — что-то этот вечер навсегда в нашей жизни изменит.

Осталось только понять, что.

7. Черный квадрат

Будут возвышенны их слова,

Будут доходчивы и добры.

Они докажут, как дважды два,

Что нельзя выходить из игры.

Телевизор

Однова мне совсем не спалось, я все ворочался с боку на бок в несчастной попытке подобрать под себя складки тощего одеяла, чтобы ребра не мерзли, да только какой в том смысл — сколько ни решай в уме эту несложную задачку, а два и два так через так получится четыре, а не сорок восемь. Я мерз, мерзну и буду мерзнуть, даже пребывай я здесь под двухпудового весу пуховой периной, ибо келья моя предназначена вовсе не для телесных услад, и даже не для умерщвления плоти, а исключительно для придания разуму моему строгой дисциплины и упорядоченности.

Как же так, спросит меня досужий читатель, ведь это нисколько не логично, такое времяпровождение на леденеющей шконке для нескладного тела есть не столько духовный подвиг, сколько лишение моего бедного разума последних потуг на способность здраво мыслить. Спросит, и будет неправ, потому я хватаю с полок специально оставленный там на ночь клочок бумаги и продолжаю дрожащими бисеринами буквиц вслепую выводить простым карандашом ту самую каракулю, ради которой это мое радение и зачиналось.

Бросаюсь излагать свою главную на сегодня мысль.

Мысль о свободе, которая хуже, чем несвобода.

Ведь если здраво рассудить, то как поведет себя обыденный человек, дабы он будет волен соблюдать любой собственный интерес? Правильно, он бросит все свои силы на его удовлетворение. Что мы и наблюдаем in vivo в лице современной до крайности вырожденческой «новой знати», кои не могут быть интерпретированы иначе, чем предатели рода человеческого. Впрочем, можем ли мы их за то упрекать? Или всему виной — лишь дарованная им судьбой воля к любым, даже самым сомнительным поступкам?

Судите сами, сила человеческая — есть слабая и изменчивая. Только дай человечку волю к свободе действий, так он тотчас сыщет себе миллион и одну причину к ничегонеделанью, ибо отлынивать мы все от природы горазды. Человека разумного, против обычного к тому мнения, сотворил не труд, но вящая лень и привычка экономить собственно бытовые усилия. К чему бегать за вольными стадами по прерии, если можно запереть оное стадо в загоне и вольно резать скот в день насущный. К чему бортничать да собирательствовать в поту и усталости по лугам и лесам, если можно взрастить чахлую рожь у себя под домом. И так во всем, наша сивилизасия и присущая ей культура суть плод нашего исконного стремления к экономии ресурсов.

И то, что происходит с нами сейчас — ничуть не отхождение от изначальной видовой программы. Потому сколько ни старайся убедить собственную буйную головушку в необходимости того или иного труда, хотя бы физического или духовного — по доброй воле к нему никто из нас даже и рядом не подступится, если это вдругорядь не станет предметом нашего непосредственного, физического выживания. Но труд духовный не может быть такой манерой понуждаем чисто технически — дух наш никак не погибнет с голодухи в отсутствие труда духовного, даже и напротив, самые лучшие из нас, истинные гностики и подвижники морального усердия, будучи оставленными наедине с соблазнами мирскими, тотчас немедленно предпочтут формальную бытовую суету званых обедов и светских раутов любой возможной работе духа.

Дух наш — базово инертен, несказанно плохой из него понукальщик бренных телес, тогда как напротив — мощи физического тела легко управляют нашими душевными посулами, будь то плотская любовь или стремление к банальной наживе. Раз, и исчерпаны все ниспосланные нам духовные силы, два, и дочиста истрачены на всяческую преходящую ерунду.