«А я ведь могу оставить его здесь, даже против воли, против желания», – внезапно подумала Ждана.

Пораженная этой новой нечаянной мыслью, она затаила дыхание, с любовью покручивая древко серпа у себя в руках…

И вот утро неизбежное настало. Ждана отворила дверь, впустила в хату приятный морозный воздух, жизни радовался день, солнце раскрашивало все своими полутонами. Она прошла по свежему снегу к сараю, распахнула высокие непослушные ворота, выкатила оттуда крупные санки, смахнула с них пыль, уложила поверх лопату и двинула с ними обратно к крыльцу. Вскоре рядом с лопатой был водружен куль, что-то крупное, замотанное в простыню и одеяло. Ждана собрала с собой в котомку кое-что из припасов и отправилась в сторону кладбища. Пробороздив санками останки истлевшего за ночь граба, Ждана с удивлением вспомнила вчерашнюю ночь и странные свои помыслы, чуть не сбившие ее с выверенной стези.

На кладбище она вырыла рядом с упокоенной матерью могилу, скатила в нее куль с санок и села наземь, утомившись от пахоты.

– Ну, знакомься, олахарь. Кровники здесь все мои. Матя, батя и муж – тоже тут. Некогда и они в дорогу наряжались, мать одну хотели оставить. Да вот и не вышло. Теперь и ты будешь здесь с ними вечера провожать. Храбрым ты был, не голосил по-бабьему, улыбнулся лишь криво как-то, вздрогнул, да так и замер. Жаль, только имени твоего не узнала, что на кресте-то теперь нацарапаю…

Ярый дождь, раскисший подъезд и сбитая по пути птица. Так начинались мои весенние недели в деревне Кедрач, в позабытом доме у кромки леса, где когда-то давно жил мой дед.

В эти дни последней декады апреля здесь должно быть тихо и нелюдимо. Рано было дачникам наезжать-набегать-наскакивать. А постоянных жителей, по рассказам отца, можно было разглядеть лишь по ночам, замечая редкий свет в окнах и едва уловимый туман дымоходов.

Я хотел дописать книгу и надеялся, что мрачный сруб в глуши будет лучшим для уединения местом. Мы не ездили сюда с отцом. Он не любил этот дом и всегда без меня навещал деда. Давным-давно что-то между ними произошло, и отец так никогда и не рассказал мне об этом.

Дожди заливали всю неделю, а еще все дни стоял туман. Я сидел в заточении и писал роман, радуясь, что унылая погода помогает работать и что можно никуда не ходить, ни на что не отвлекаться. Наступило время моих, никому не обещанных, собственных минут.

Ночи здесь тихие. А тут еще и дождь моноторит своим необрывным касанием. Воздух – чистый, не надышаться. Проваливаешься сразу в сон и пробуждаешься утром, точно проспал неделю.

В седьмую ночь по приезде снилось мне, что еду я неспешно по трассе, поворачиваю на Кедрач, а на указателе буквы «ка», «эр» и «че» выцвели и облупились. Новое слово на знаке навело на мысль, что действительно было бы уже хорошо добраться до места и поесть, а то скоро четыре часа без отдыха. Только повернул, ни с того ни с сего занялась непогода: начал заливать дождь, небо замутило, зарокотал гром, запарила дорога. Кромешно стало кругом, темно, вдаль ничего не разглядишь. Фонари не спасают, дворники туда-сюда – не справляются. Вдруг, откуда-то справа, из чащи птица мелкая выскакивает. И прямо под колеса. Видно, хотела проскочить, да не успела. Накрутило ее на колесо и выбросило на боковое зеркало. Останавливаюсь, зажигаю аварийный свет. Дождь сечет, гром распекает. Смотрю, а на зеркале у меня и не птица, а кот смоляной с вороненком в зубах. Пасть в крови, зубы изломаны, хрипит. От этого ужаса я и проснулся…

Стал думать и вспоминать. Ведь было дело, сбил кого-то на подъезде, но не кошку. Точно не кошку, так, птицу скорее, налетел на какой-то пустяк, даже царапин не осталось. Слышу вдруг, кто-то надо мной надрывно начинает мяучить. Точно. Дождь стучит, а наверху кто-то мяучит, не усмиряется.

Выполз я из кровати, достал фонарь, подхватил полено. Тапок не нашел, но можно и без них. Отправился прочь на звуки. Отец прежде рассказывал, что в доме был чердак, там дед устроил дагерротипную лабораторию, где возился со снимками и аппаратурой. Туда, наверное, и пробралась зверина. Дед залезал на чердак через вход над кухней, но отец после странного исчезновения деда этот лаз заколотил. Теперь остался лишь вход с улицы – по дворовой лестнице с боковой стороны дома.

Надо сказать, что дед мой пропал, не оставив ни следа, ни тела. Поиски и опросы ничего не дали – затерялся в лесу, сгинул.

Кот все надрывался, а как безопасно попасть к нему я не знал. За стенами холод, слякоть и темнота. Вокруг дома идти не хочется. Да и жутко ночью. Развернуться можно не так впотьмах, да слететь с лестницы. А вдруг это тот самый перебитый кот-птица до меня дополз. Мысль, конечно, фантастическая. Ну, а если все же он?..

Решил я тогда постучать по крышке лаза в кухне, чтобы, мол, не шумели там наверху. Любая живность напугается. Так и сделал, и мяуканье прекратилось, а я, отложив дело до завтра, плотно затворил дверь в комнату и уснул.

Проснулся ближе к полудню. Дождь все так же поливал. Прислушался, тихо. Пошаркал ногами до кухни, подвигал стул, стукнул по потолку. Ни звука. Наверное, сбежал утром или привиделось. Позавтракал и сел работать.

«Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер», – настучал я в экран. Начало главы хорошее, только помню, что где-то это уже было. Странная история, про дни в глуши, там еще вроде пострадал кот, и что-то происходило с обитателями деревни… Нет, так нельзя. Писать я и сам могу. И стер предложение.

В тот же миг снова раздалось мяуканье. Значит, все так же сидит наверху… в беде или в засаде. Лезть на чердак придется, иначе не закончить книгу. Накинув промокаемую куртку, нацепив тапки ватные без задника (ничего другого подходящего у меня не было), я подхватил скалку и отправился на улицу.

Аккуратно переступая порог, точно опасаясь раздавить кузнечика, я прошлепал по лужам до угла дома. Снял с крюков подвешенную лестницу и направился к чердачному окну. Прислонив ветхие ступени к дому, стал виснуть на поперечинах. Меня они держали, выстоят и нас с котом. А если зверина будет царапаться, тогда я ее просто сверху аккуратно (если получится) сброшу.

Стал неспешно подниматься, добрался до чердачных створок, сдвинул просов (замок куда-то сгинул), схватился за ригель и распахнул ставни. В тот же миг все стихло. А предметы страсти деда предстали моему удивленному взору.

Дед был одержим дагерротипной съемкой. Кругом стояли, сидели и лежали манекены различных размеров, кондиций и положений. Полуистлевшее от сырости и времени тряпье висело на перекладине вдоль стены. Колбы с неведомыми порошками и жидкостями в окутанных паутиной ящиках виднелись повсюду на полу. Стулья, небольшие креслица, люльки расставлены были там и тут. Разный инструмент и самодельные кронштейны валялись на столе при входе. А в самом центре чердака стояло что-то громадное, широкое, накрытое дымчатым пологом. Я подошел к сокрытому и потянул завесу на себя. Клубы пыли поднялись в воздух. Я зачихал и, прикрывшись рукой, отошел в сторону.

Когда пыль осела, я сумел разглядеть массивное, старинное зеркало. Рама его точно была обожжена и исцарапана, а само лицо поверхности было разбито и замутнено. По всей высоте зеркала через трещины виднелись черные рытвины.

В сохранившихся осколках я увидел что-то под чердачным окном, что-то низкое и широкое прямо позади себя. Предмет без освещения был совсем неприметен. Я подошел к окну, откинул закрывавшие его плотные шторы и обнаружил рабочий стол деда.

На его массивной поверхности лежал дагерр, главный участник страсти деда – искусной съемки. Тут же стояли керосиновая лампа, письменный прибор и покрытые пылью фотокарточки. Проведя ладонью по глади снимков, я увидел бабушку, ее нежное приветливое лицо и привычный, немного застенчивый взгляд. А на втором – разглядел двух мальчиков, отца и его брата, который несчастно погиб, увязнув в иле на озере, в возрасте восьми лет… А еще на одном снимке стоял рослый мужчина в стеганой ватной куртке неясного цвета, в черных брюках и сапогах. На голове его был картуз. Черты лица крупные, сильно развитая нижняя челюсть, большой, резко очерченный рот. Это был мой дед, моя кровь. Хотя, скажу честно, портрет его был уж больно суровым и даже страшным.