Три дня... и Земмельвейс содрогался, слушая, как их нежная болтовня с младенцами прерывалась страдальческими стонами. «Это пройдет, не беспокойтесь»,- говрил он, зная все тверже, что лжет, утешал их.
С испугом на лицах, с запекшимися ртами, глядели они на него и просили воды, немного воды, все больше и больше воды. Он старался улыбкой рассеять их тревогу, когда у него под пальцами все учащался пульс и, наконец, переставал поддаваться счету.
Четыре дня... Земмельвейс все еще возился с ними, спрашивал имена их детей, маскируя свой ужас перед страшными сине-фиолетовыми пятнами, которые появлялись у них на руках и на ногах. Так грустно было смотреть на их уже почти восковые лица и слышать шопот их бледных губ: «Теперь лучше. Теперь боли гораздо слабее, доктор»... Он отворачивался, чтобы скрыть от них, что это облегчение - милосердное предвестие смерти.
Так Земмельвейс наблюдал в течение двух лет, с 1884 по 1886 год, одну за другой смерть от родов. Казалось бы, он должен был скоро привыкнуть к, ней, как привык его шеф, старый профессор Клейн. Но он, напротив, страдал от нее все сильнее и с чудовищной бестактностью мучил старого Клейна, надоедал ему глупыми вопросами. Старый Клейн был бы очень рад видеть большинство этих молодых женщин живыми и любующимися на своих детей, но что же он может сделать? Старый Клейн учил Земмельвейса, как его самого учили другие профессора, научившиеся от еще более старых профессоров: существует невидимый миазм, убивающий этих несчастных матерей: это - «неизвестное, эпидемическое воздействие атмосферно-космически-теллурического происхождения»,' всепроникающее, неумолимо отравляющее, убивающее их».
Старик Клейн был последним звеном длинной цепи людей, совершенно безответственно повторявших старинные бредни. Я допускаю, что он был' просто вздорным стариком, но он не был одинок. Умнейшие гинекологи Европы верили в эту чепуху. Он мог бы опереться также и на авторитет устрашающе ученого Рудольфа Вирхова, каторый тогда уже готовился стать верховным жрецом патологии."
На основании одного незначительного факта Земмельвейс показал всю нелепость этой теории происхождения родильной горячки. У Клейна, в первом родильном отделении, четыреста пятьдесят одна женщина погибли в 1846 году - за один год. Следующая дверь из той же прихожей вела во второе родильное отделение, где смертность была в пять раз меньше.
Если этот миазм, это «атмосферно-космически-теллурическое воздействие» [1], был всепроникающим, почему же не проник он во второе родильное отделение? Земмельвейс становился надоедлив, подчеркивал это, становился невыносимым со своими вечными вопросами. Ему не понадобилось особых усилий, чтобы установить эту разницу в смертности. Он узнал о ней от несчастых рожениц. Прием в оба родильные отделения производился в разные дни: в воскресенье принимали в первое, в понедельник во второе и т. д.
Было хорошо известно всем, и даже старому Клейну, что несчастные женщины всячески хитрили, льстили, даже пытались задерживать схватки, только чтобы попасть в спасительное второе отделение. Они надоедали всем своими увертками и плутовством. Многие из них, увидев, что ошиблись в расчете и должны будут лечь в роковое первое отделение, бросались в ноги Земмельвейсу и, обхватив их, рыдали: «Доктор, отпустите меня домой». Земмельвейс становился язвительным. Он издевался пад старым Клейном и, горько смеясь, спрашивал во всех кафе и винных погребках Вены: «Как это может быть, чтобы смертельное «атмосферно-космически-теллурическое влияние» действовало только по воскресеньям, вторникам и субботам?»
Несмотря на эти насмешки, профессор Клейн усердно добивался для Земмельвейса полного ассистентского места на 1846 год. Ои был вынужден к этому,- весь медицинский факультет только и говорил о том, какой замечательный работник вышел из веселого кутилы.
Рано утром, прежде чем начинали топить печи, его уже можно было видеть в покойницкой, со скальпелем в руке, над трупом матери, накануне вечером покинувшей навсегда своего пятидневного ребенка. Точная, страшная картина разрушений, произюдимых родильной горячкой в телах этих женщин, запечатлелась в мозгу венгерца. Прямо из покойницкой он спешил вместе со своими помощниками-студентами в первое родильное отделение, где, улыбкой ободряя молодых рожениц, он ощупывал их ловкими, осторожными пальцами, чтобы определить, скоро ли кончатся роды. За этой улыбкой он прятал свой ужас перед вечным контрастом смерти и новой жизни, жизни, появление которой в одном случае из пяти сопровождалось смертью.
Казалось, покойницкая комната следовала за ним. Её слабый, но ужасный запах словно прилипал к его платью, даже к его старательно вымытым рукам. Но Земмельвейс не обращал на него внимания, даже гордился им. Он часто говорил студентам, что этот исходящий от них запах покойницкой свидетельствует, что они прилежные труженики, истинные исследователи. В этом первом родильном отделении матери продолжали умирать, - до тридцати человек из ста в особенно ужасные месяцы. Старый Клейн осторожно держался в стороне. Вся ответственность падала на Земмельвейса.
Когда он проходил через палаты, то чувствовал на себе презрение медицинских сестер, даже сиделок. Он уже жалел о своей откровенности, потому что скандальные слухи расползлись по всем венским кафе. В городе заговорили о том, что надо принять меры. Была назначена комиссия, - а ведь известно, что такое комиссия... Эта комиссия состояла из серьезных, почтенных старых врачей, которые знали, что надо найти какой-нибудь недостаток,- и вот они его усмотрели в перполнении, хотя во втором отделении лежало больше рожениц на меньшей площади. Погрузясь в свои кресла, светила медицины решили, что причина устрашающей смертности от родильной горячки лежит в недостаточной осторожности, с которою обследуют рожениц врачи и студенты-мужчины. Безопасное второе отделение обслуживали акушерки. - «Женщины осматривают, естественно, деликатнее».
Земмельвейс смеялся. Что за чепуха! Разве каждый рождающийся ребенок не повреждает мать гораздо сильнее, чем любые исследующие ее руки? Так почему же не все женщины гибнут при родах?
Он должен был признать перед самим собой свою полную беспомощность. Вечер... Он прикорнул в кресле своего служебного кабинета. Но вдруг вскакивает. Что случилось?
Он слышит в коридоре слабый звон. Звон приближается, становится громче, зловещее. Опять этот священник. Мимо его двери проходит маленькая процессия - священник в облачении и прислужник, предшествующий ему с колокольчиком в руке; последнее причастие. Уже четвертое за сегодняшний день. Земмельвейс закрывает лицо руками, затыкает уши; чтобы не слышать этого проклятото звона. Садится, думает.
Здесь есть возможность эксперимента. Одна из тридцати более или менее нелепых теорий возникновения родильной горячки видит причины ее возникновения в испуге. В первом родильном отделении священник со своим ужасным колокольчиком должен пройти через пять палат, переполненных рожающими женщинами; - какие впечатления для них! - прежде чем попасть в комнату, где лежат умирающие. А во втором отделении он входит в эту комнату прямо с улицы. Во имя человечества, Земмельвейс просит священников проходить незаметнее, без колокольчика. Они соглашаются. И все-таки матери в первом отделении продолжают умирать. Но колокольчик все звенит у Земмельвейса в ушах, погоняет его. Вот что еще можно испробовать: во втором отделении акушерки кладут женщин во время схваток на бок, в первом - их держат на спине. Земмельвейс распоряжается класть на бок. Женщины продолжают умирать.- «Я, как утопающий хватался за соломинку; - пишет Земмельвейс. - Все было сомнительно, все было непонятно, только огромное число смертей было несомненной действительностью».
... Внезапно его уволили. До Земмельвейса ассистентом был Брейт, и вот Брейт захотел вернуться в клининику. Брейт не особенно волновался из-за гибели рожениц и не донимал профессора Клейна разговорами на эту тему. И Клейн предпочел взять ассистентом Брейта. Всю зиму Земмельвейс изучал английский язык, собираясь съездить в Англию и Ирландию и выяснить, почему там в клиниках гораздо меньше случаев родильной горячки. Но затем Брейт получил кафедру в Тюбингене, и Земмельвейсу предложили вернуться на работу в главный госпиталь. Вы думаете он был слишком горд, чтобы... Он согласился.
