Наташа растерялась. Настолько далеко от нее была школьная пора! Казалось, что прошло-то всего-ничего, каких-то три года, а в памяти ни малейшего представления о школьном курсе литературы. Она смутилась.

– Не обращайте внимания, госпожа Иволгина. Я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты другим…

Другим! Наталья соскочила с кровати и подбежала к камину. Быстро взяла фарфоровую статуэтку – старая дама с зонтиком и пучеглазым мопсом на руках. С ногами забралась в кресло с высокой спинкой и внимательно стала рассматривать миниатюру. Отвлечься не получалось. Чемпионат, конкуренты и соперники… Первый же день пребывания в Англии уничтожил все сомнения, таившиеся в сокровенных глубинах ее сознания. Фантасмагория рекламных огней и необычных автомобилей, кричащая роскошь магазинных витрин и прочие внешние признаки заграничного благополучия в один вечер сделали больше, чем пережитое разочарование в ленинградской жизни и уговоры Егора. Ее первое выступление на чемпионате. Еще никогда она не чувствовала такого прилива сил, собранности и одновременно – вдохновения и ощущения полета. Это было крайнее напряжение всех сил ее организма, и после завершения программы Наташе понадобилась помощь, чтобы покинуть манеж. А дальше был настоящий фурор, бесчисленные газетчики и разговоры вокруг: «Русское чудо! Секретное оружие русской сборной!»

Вот, мадам, мисс, миссис или как вас там, и «секретное оружие»! Наташа обращалась к фарфоровой даме. «Вы-то, видно, на прогулке, раз с зонтиком и собачкой, а я, «русское чудо», в самом настоящем плену…».

Послышался звук отпираемой двери, и на пороге появился улыбающийся Эймс с подносом.

– О, вы уже проснулись, госпожа Иволгина! Доброе утро!

– Доброе, если оно действительно…

– Постойте! – перебил Наташу англичанин, ставя поднос с завтраком на стол. – Сейчас попробую отгадать! Ваши слова – это цитата из русского мульт-фильма про Винни-Пуха. И произносит эти слова, если я не ошибаюсь, ослик Иа! Все верно?

Наташа равнодушно согласилась – просто кивнула.

– Теперь вы будете за мной ухаживать, мистер Эймс?

– Некоторое время. Миссис Флоттон приболела, но я почту за честь…

– Постойте! Что значит: «некоторое время»? Вы хотите сказать, что мне тут еще торчать и торчать?!

– Не нужно так резко, госпожа Иволгина. Все, что происходит с вами сейчас, делается для вашего же блага.

– Скажите, когда я смогу увидеть Егора?

– Миссис… госпожа Иволгина. Я принес вам русские газеты и записку от господина Курбатова. Думаю, что это чтение многое объяснит вам лучше и полнее, чем это смог бы сделать я. – Он протянул Наташе несколько газет, в которых она без труда узнала «Ленинградскую правду» и «Комсомолку», а также небольшой кремовый конверт. – Мы еще увидимся сегодня, я не прощаюсь…

«… Я никогда не смогу объяснить тебе, почему нам приходится расстаться. Но я хочу, чтобы ты знала главное: все причины к этому – только моя вина. Это связано с деньгами, и ты не имела и не имеешь ни малейшего представления об этом. Единственное, на что надеюсь, это на то, что мне удастся решить эти проблемы, и тогда мы обязательно соединимся снова…» – дальше читать записку Егора она не смогла. Остервенело порвав печальное послание на мелкие кусочки, Наталья ссыпала их в ладошку. С печальной гримаской пересыпала рваные снежинки на другую ладонь и, горько усмехнувшись, резко дунула на них. То, что еще минуту назад существовало как желанная весточка от Егора, разлетелось по полосатому покрывалу, стало обыкновенным мусором, который мог бы заинтересовать миссис Флоттон, но только не ее.

Пытаясь отвлечься, она попробовала есть. Аппетитно пахнущий традиционный английский бекон показался жирным и противным. Безо всякой охоты Наташа просмотрела газеты. Сначала ленинградскую, потом – центральную. Везде было одно и то же: сокурсники и товарищи по команде, преподаватели, представители Госкомспорта и даже комсомольско-молодежная бригада ивановских ткачих клеймили позором и презрением перебежчицу Иволгину. Все они, как один, выступали «с решительным осуждением» и призывали советский народ «еще тверже придерживаться светлых идеалов строителей коммунизма». От сатирического однообразия заголовков – «Предатели обрели свободу», «Хороша Наташа, да не наша» и им подобных – стало противно и скучно. Девушка несколько раз прошлась по комнате, от камина до кровати и обратно, и мысли ее крутились вокруг одного и того же:

– Я смогла, значит, я смогу и большее! – заметив, что говорит вслух, Наташа испуганно посмотрела на дверь. Тут же взяла себя в руки и решительно присела к столу.

«К черту всё и всех! Жизнь продолжается, а полная неизвестность… Что же, совсем недавно было еще хуже…» Случайно скользнув взглядом по газетной полосе, она увидела маленький заголовок: «В семье предателей». В двух куцых столбцах какой-то В. Горохов глумливо комментировал положение отца-одиночки Вадима Иволгина, заявившего ему лично, что он не верит в предательство жены и уверен, что со временем все узнают, что никакого предательства не было.

Слезы выступили мгновенно. Сколько же времени она даже не вспоминала о Вадиме и дочери! Как же они теперь будут жить там, где все и вся против них? А Вадим…

Но Наташа быстро справилась с наступившей слабостью. «Потом, не сейчас, когда все прояснится…» Слезы высохли мгновенно и, будто бы этого момента специально дожидались, в дверном замке повернулся ключ…

Прошлогодняя история с агентессой Болтон, странной гибелью Норвежца и потерей Скворцова добавила генералу Ивлеву не только седых волос. Пропал настоящий, профессиональный интерес к работе, появилась усталость, почти классическая «старческая», со всеми непременными ее атрибутами: скорой физической утомляемостью, раздражительной ворчливостью и рассеянным невниманием к подчиненным. Суть этих перемен была бесконечно далека от московских разносов, как бы справедливы они ни были. К реальной угрозе расформирования ленинградского управления генерал был абсолютно равнодушен, и лишь чувство вины перед товарищами, служившими в других отделах управления и ни в чем не виноватыми, удерживало Ивлева от добровольного ухода со службы, заставляло каждое утро просыпаться и ехать на Литейный. Москва четко дала понять: только в случае полного раскрытия всех обстоятельств, связанных с прошлогодними событиями, управление не будет расформировано.

Каждое утро, когда черная «Волга» рывком уходила от генеральского подъезда под арку и далее, через Московский и Садовую, Марсово поле и набережную Кутузова, через проспект Чернышевского по Каляева доставляла Ивлева на службу, он заново и заново прокручивал все обстоятельства дела. События «до», «во время» и «после». Прошлой осенью и зимой рассеянное внимание и атмосферные неурядицы лишали генерала возможности отвлечься от размышлений и наблюдать за сезонными изменениями городских пейзажей и за ставшими привычными преображениями любимых ленинградских уголков. По мере отдаления от известных событий и с упорядочением погоды, то есть по мере вступления в свои права сначала чахлой балтийской весны, а затем и лета, картинка за пределами салона служебного авто становилась все более четкой, и параллельно с этим у Ивлева выработался своеобразный утренний ритуал для размышлений и воспоминаний.

Удобно устроившись утром наступающего дня на велюровом диване служебного автомобиля, Ивлев наконец обретал возможность сосредоточиться. Пока машина спешила по влажному асфальту к Триумфальной арке Московских ворот, все генеральские думы были обращены к московской поездке, состоявшейся в мае прошлого года.

Подобно многим провинциалам, Ивлев был бесконечно далек от столичных перипетий противостояния между Андроповым и Цвигуном, а потому майская поездка, первая после полугодового перерыва, сочетала в себе элементы и оперативной разведки, и первого выхода в свет. В обновленный свет столичной номенклатуры, где закончившаяся вничью интрига привела «серого кардинала» Суслова – к смерти, одиозного малоросса Цвигуна – к гибели, а новоявленного Пирра, сиречь председателя Комитета государственной безопасности, к установлению контроля над теневым сектором национальной экономики.