– Да, я знаю! Я много знаю! – разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан. – Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно – сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?!
– Мама, но я ничего…
– Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна.
Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес:
– Я согласен выслушивать все, что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить!
– Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я… Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла.
– Мама! – Вадим кинулся к ней.
– Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать. – Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь!
– Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь!
– Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти глазами обратилась к сыну: – Ты хочешь сказать, что я, честный советский человек, уважаемый всеми, кроме тебя, не имею права даже слова сказать про эту дрянь, что бросила тебя и осталась в Англии? Так знай же, что она обманывала и тебя! Даже беременная она путалась с мужиками и не считала нужным этого скрывать!
– Мама, что ты говоришь!
– «Мама!» Да она на глазах у всех лизалась со своими кобелями прямо перед домом! Ну, что скажешь, му-же-нек? Или тоже побежишь в английское посольство просить политического убежища?! Беги! Брось на опозоренных родителей вашего ублюдка, пусть твоя мать выкормит еще одну гниду!
– Этого не может быть… – только и смог вымолвить потрясенный Вадим.
– Может, очень даже может. Запомни, у нас с отцом больше нет сына! Живи, как знаешь и где хочешь. Здесь или в Англии у своей потаскухи, если только ты ей еще нужен, в чем я сильно сомневаюсь. Но про нас с отцом забудь! Все!
Гертруда Яковлевна бодро поднялась на ноги и, подхватив чемодан, скрылась в свой комнате.
Иволгин в полной прострации побрел к себе. В голове было пусто, тело стало безвольным, ватным, чужим. Верочка по-прежнему спала. Вадим опустился в кресло, машинально положил на колени Манна и тупо уставился в печатный текст. Потом он слышал, как вернулся с работы отец, как мать за стеной в чем-то убеждала его и как через некоторое время родители покинули квартиру.
В этот момент Вадим будто очнулся от сна, разом почувствовав острое желание пить, есть и посетить туалет. В недоумении от столь противоречивых потребностей организма он встал, покинул комнату и статуей замер в коридоре, пока извечная его привычка все выяснять и уравновешивать пыталась определить физиологические приоритеты. Бесконечно длинная трель телефонного звонка отвлекла его от раздумий. Рука Вадима слепо нашла трубку, автоматически приложила ее к уху, и не его, а чужой механический, голос бросил короткое:
– Да…
– Квартираиволгиныхпривольноенапроводебудетеговорить? – раздалась привычная скороговорка дальневосточной телефонистки.
– Да…
– Вадимушка! Это теща твоя, дальняя, восточная, – в трубке, помимо помех и механических щелчков, слышались смешки с привольнинского переговорного пункта и далекий возбужденный басок тестя. – Как вы там? Как Татуся и малышка? У вас все хорошо?
– Да…
– Ну и слава Богу. А мы вам посылочку высылаем…
* * *
Ситцевые обои, а выше – переплетения темных деревянных балок на потолке, заполненные резными розетками кессонов. Окна в комнате нет, но присутствует камин. Самый настоящий, с кованым решетчатым экраном и каминной полкой, заставленной костяными статуэтками, фарфоровой и оловянной мелкой пластикой. Собаки, лошади, лучники и чопорные викторианские леди в старинных одеждах. Всё – небольшое, блестящее, тщательно копирующее натуральные модели и прототипы. Кровать красного дерева с резными спинками и столбиками по углам. Деревянные обезьяны резвятся в листве деревянных джунглей.
Настоящая английская обстановка. Раньше она видела это все только в телепостановках. И вот – реальность. Это все на самом деле существует и выглядит совершенно так же, как представляют советским телезрителям студийные декораторы.
Наташа перевернулась на живот и утопила лицо в подушке. Сколько времени провела она в этой комнате? Три дня или четыре? Где Егор и что с ним? Каждый день, когда ее навещает Гроций Эймс, чиновник иммиграционной службы, приставленный опекать перебежчицу, она спрашивает его про Егора, просит разрешения увидеться с ним. И каждый день происходит одно и то же: лощеный джентльмен многозначительно улыбается и вкрадчиво сообщает о преждевременности их соединения с Егором, поскольку ситуация требует строгого соблюдения определенных процедур, связанных с иммиграционным законодательством Великобритании. Она слушает этого Эймса, и тревога не покидает ее. Потом Эймс достает огромные, как простыни, анкеты, и Наталья механически отвечает на повторяющиеся уже в который раз вопросы, не в силах понять смысла этой нелепой процедуры.
– Имеете ли вы родственников, занимающих высокое положение в коммунистической партии?
– Нет.
– Имеете ли вы родственников, находящихся на службе в КГБ?
– Нет.
– В каких родах войск Советской Армии служили мужчины из вашей семьи?
– Не помню… Не знаю…
– Не знаете или не помните?
– Не… Не знаю… – и тут же моментальное сожаление о собственной досадной заминке. Она действительно не знает, в каких войсках служил ее отец. Но этот вопрос скоро повторится. И сегодня, и завтра. Наташа уже хорошо знала – малейшая задержка с ответом, сбивчивость или его двузначность, и вопрос будет повторяться снова и снова…
Часов в комнате нет. Но еще не приходила молчаливая тетка с лошадиным лицом, которая приносит Наташе еду. И поднос с завтраком отсутствует, значит – раннее утро. Потом завтрак, и визит Эймса.
Дышать стало трудно. Девушка перевернулась на спину и стала рассматривать каштановые розетки на потолке. Где она находится? В Эдинбурге или в Лондоне? Куда перевезли ее англичане в тот день, когда они с Егором пришли в ближайший полицейский участок и сделали заявление? Ответов на этот вопрос не было. Эймс всегда уклонялся от прямых ответов. Так повелось с самого начала, с самого первого дня ее заточения в этом месте:
– Мистер Эймс, вы скажете, где я нахожусь?
– Вам не нравится ваша комната, госпожа Иволгина? – Эймс был галантен и предупредителен, обаятелен и заботлив. От непривычного обращения «госпожа» даже сердечко забилось чаще.
– О, она просто великолепна! А такой потолок я видела только в кино! Ведь это настоящий дуб, правда?
– Увы, госпожа Иволгина. Дубовые здесь только балки. А кессонные розетки – это каштан. – Эймс умилялся ее восторгам вполне искренне, и Наташа по-женски немудряще решила подыгрывать англичанину:
– Подумать только, каштан! Никогда бы не подумала! Так все же где я? В Шотландии или уже в Англии?
– «Есть много, друг Горацио, на свете, что до конца не ясно мудрецам», – он нараспев произнес эту фразу и вопросительно посмотрел на гостью. Наташа поняла, что сейчас необходимо как-то по-особенному отреагировать, ответить неким определенным образом, но в голове не было ни малейших соображений на этот счет. Она вопросительно взглянула на Эймса. Лицо британца выражало легкую досаду. Буквально секунду-другую. И вновь – широкая дружеская улыбка и мелодичный баритон: – Это Шекспир, «Гамлет». А вот кто из ваших соотечественников автор перевода, извините, запамятовал. Кстати, давно собираюсь спросить: в русских школах изучают Шекспира на уроках литературы или нет?
