И тогда, как чёрт из табакерки, выскочил Гунька-переводчик. Он быстро поклонился штурмбанфюреру и, сложив ручонки на груди, заговорил, поглядывая на толпу:

– Hier sind sie, hier sind sie, mein Anführer! Я вам всех их покажу!..

Только тогда Николай очнулся от жуткого кошмара и, тяжело дыша, сел на кровати. И вдруг припомнил слова незнакомки из тридцать шестого года: «Не верь, не верь там никому! Среди них предатель! И нож...» Вот о чём она пыталась предупредить. Да предупредила не того Закусина!..

«Ты – не он», – сказала она, когда спасла его.

***

Ночь за ночью снилось Николаю длинное трёхэтажное здание, увешанное чёрно-красными нацистскими штандартами – будто кровь жертв стекали они под дождём по серым стенам фасада. Это было Стапо Карлсбада, полицейский участок, гадючье гнездо нацистов. На доске объявлений у входа темнели плохо пропечатанные лица удачливых беглецов и «юдише» пропаганда: уродливо намалёванный еврейский мальчик.

В гестапо допрашивали каждого. Тычками гнали в лифт с железными решётками, везли вниз, в подвал. А уже там, в камере для допросов, уже ждал гауптштурмфюрер со своими цепными псами…

– Говори, большевистская свинья! Кого хотел зарезать?

И удары, удары… в скулу. В живот. В колено.

В глазах темнеет от боли.

И ты кричишь.

И слышишь, как стонет кто-то за стеной. Гадаешь: кто? Семён Кучер? Федя Головашин? Ваня Кравченко?

И кажется, что не выдержишь больше. Станешь кричать про разговор в бане и три сотни винтовок. Какая теперь разница, раз всех убьют?

А потом вспоминаешь ребят, их разговоры про детей, про мам… и только кровь сплюнешь на грязный бетонный пол.

А кричать уже нет сил. Разве что стонать.

И палачи достают какие-то щипцы.

Заворачивают руку за спину.

И снова пытка.

И опять вопросы по кругу:

– Давай! Shaize! Мы всё знаем! Назови сообщников!

И об одном мечтаешь: потерять сознание. Не видеть ничего этого. Не чувствовать…

До камеры обратно чуть ли не волоком отволокли. Допросы весь день тянулись. К ночи камера заполнилась до отказа. Дышать стало нечем. Все дремали сидя, скорчившись: не было места, чтоб лечь. А от переполненного нужника тошнотворно несло.

Николай вдруг услышал в темноте, как кто-то мычал себе под нос что-то протяжное. Прислушался и узнал голос Анатолия Елькина. И Николай понял, что он напевает. Вслушался. Думал, он затянет «Интернационал», который немцы петь запрещали. Но он запел «Зелёными просторами». Странно, но его красивый голос не охрип после криков и старательно выводил:

Зелёными просторами

Легла моя страна.

На все четыре стороны

Раскинулась она…

Голос Елькина пробирался в темноте к каждому арестанту. К каждой душе, к каждому сердцу. После всех этих бравурных немецких маршей из репродукторов простая русская песня была, как прохладный ветер в жару. Как чистый влажный платок, приложенный к ране. Как глоток свежего воздуха в душном бараке. Она напоминала, что ты – человек, а не «Цвай-цвай-фюнф-цвай». Она пахла Родиной. И свободой.

В коридоре вдруг раздались немецкая ругань и дверь камеры с грохотом распахнулась.

– Кто тут пел?! – кричал молодой разъярённый охранник, размахивая дубинкой. – Не смерть петь в тюрьме!

Он ударил ближайшего к двери арестанта по голове и тот охнул, закрыв затылок руками. Кажется, это был один из двоих беглецов из рабочей команды 303 в Штригхольфе, которых затолкали в камеру к подпольщикам за компанию. То ли Костя Кондратенко, то ли Коля Величенко.

Вот только песня стихла лишь на мгновение. А после выходки охранника зазвучала снова. Теперь её пели все арестанты. Постепенно камера наполнилась мощным гулом. Напевали кто как мог: разбитым ртом особо не попоёшь. В темноте кроме слов плыло низкое «м-м-м-м», как музыкальное сопровождение к голосу Елькина.

В труде не успокоится

И выстоит в бою

За мир, который строится,

За родину свою.

Злой, как собака, охранник закричал, замахал дубинкой:

– Молчать! Коммунистические выродки! Я сказал, молчать всем! Дисциплина в тюрьме! Вас всех выведут на плац и расстреляют!

Но его никто не слушал. А второй охранник, постарше, только сказал ему:

– Идём. Их и так скоро расстреляют. Пусть дерут глотки...

Дверь камеры с грохотом захлопнулась, лязгнул засов. Песня стихла… А потом началась другая. Знакомые слова заставляли забыть о ноющей боли во всём теле. О вонючей духоте в тесной камере. И о том, что их теперь ждёт.

Когда привели с допроса чеха Карла, он забился в угол тесной камеры и отвернулся к стене. Сначала его выворачивало, а потом он затих. Больше не отвечал ни на какие вопросы, только плакал и что-то напевал, а потом опять стонал. А потом стало понятно по запаху, что Карл обмочился. И голова его была вся чёрная. Кто-то осторожно коснулся чеха и сказал в тишину камеры:

– Мужики, да они ему всю голову пробили... Тут без шансов.

Остаток ночи прошёл тихо. Утром Карла забрали гестаповские охранники. И больше Николай его не видел никогда.

Карл Цёрклер был казнён в Бранденбургской тюрьме как изменник Родины 25 сентября 1944 года. В этой тюрьме арестованных гильотинировали.

Глава 18. Концлагерь

Капитан Семёнов ждал его после обеда на проходной завода. Николай кивнул, чтоб пропустили, и «дядя Стёпа» пошёл с ним рядом, заложив пальцы за ремень на форменной синей шинели.

– Ценные сведения вы нам, Николай Иваныч, сообщили, – начал Семёнов. – Бандиты сказали, что вы в их дела влезли… а вы нам как раз с экспертизой «Москвича» сильно помогли, так что, можно сказать, мы у вас в долгу. Арестовать-то мы банду арестовали, да, видать, не всех… Заказчик вас убрать решил из мести, вон вы как в газете засветились. Да не вышло… да. Взяли мы «Карандаша» и его подельника «Чифиря», они как раз на своей «малине» раны зализывали... Раскололи не сразу, но они сознались и заказчика сдали. Крупная птица оказалась!..

Семёнов остановился посреди цеха и внимательно посмотрел на Закусина. Задумчиво сказал:

— А вот ранения у них были интересные. Винтовка-то, похоже, пневматическая была. А пули и вовсе любопытные: круглые. У нас всё отделение поглазеть сбежалось. Дамочка эта ваша у «Карандаша» глаз отняла, а «Чифирь» теперь не знаю сколько и протянет: ему она горло пробила. Врачи шансов не дают.

– Я думал, умру там, в переулке, – удивительно спокойно сказал Николай. Он на минуту закрыл глаза: вспомнил, как люди в чёрных мундирах избивали его до полусмерти и всё кричали: «Shaize!». «Карандашу» с «Чифирём» такое бы в страшном сне не приснилось. А ему вот снилось…

– А знаете, что странно, Николай Иваныч? – Семёнов заложил руки за спину, разглядывая тяжёлый крюк крана-балки на потолке. – Дежурный врач тоже не смог вспомнить, как ваша спасительница выглядела. Только пальто её вспомнил, перемазанное вашей кровью. И что ругалась она, как матрос.

Николай улыбнулся и протянул руку капитану:

– Вы, товарищ Семёнов, приходите ещё, если экспертиза нужна. Сделаем всё в лучшем виде.

Капитан пожал её и понимающе усмехнулся.

***

– Николай Иваныч, пойдёмте с нами в парк, там такой концерт дают! – бригадир Гаюшкин с весёлыми глазами навис над столом в кабинете, бросив тень на разложенные накладные. – Джаз-оркестр Мирона Хавкина. А потом танцы! Мы с девчонками договорились уже, они тоже идут.

– Потом. Работы много, – угрюмо буркнул Николай и мотнул головой на дверь. – Ну-ну, идите. Хорошо поработали. На час раньше отпускаю.

Слушая, как рабочие с довольным смехом убираются на своих рабочих местах, он машинально проставил галочки в таблице последней накладной и захлопнул картонную папку на завязках. Они молодые. Они радовались. Не знали, что такой война и плен. Не видели никогда чудовищ в чёрной форме…