Потерпевшую Севастьян оставил в коридоре, а к Милованову зашел сам. Илья Данилович печатал на клавиатуре компьютера, глядя на лист бумаги, лежащий перед ним. Выражение лица флегматично-скучающее, даже сонное, но пальцы по клавиатуре летали.

– Что там у тебя, Севастьян Семенович? – даже не глянув на Крюкова, спросил он.

– Изнасилование, заявление вот.

– Это к Фролову, я изнасилованиями не занимаюсь.

– В смысле не насилуешь?

Милованов оторвался от компьютера и глянул на Севастьяна.

– И это тоже, – едва заметно улыбнулся он, оценив шутку на троечку.

– А Харитонов насилует.

– А разве он освободился?

Милованова, помнится, заинтересовала история с давним изнасилованием, он даже делал запрос, не освободился ли Харитонов раньше назначенного срока. И Канареева допрашивал, и даже худощавого мужчину с длинным носом искал, во всяком случае, давал поручение найти. В общем, к делу он отнесся со всей серьезностью.

– Освободился. И сразу за старое.

– Гражданочка где?

Милованов отодвинул в сторону ноутбук, Крюков открыл дверь, собираясь пригласить в кабинет потерпевшую, но Дробнякова исчезла. Как вскоре выяснилось, женщина ушла, не попрощавшись, дежурный на выходе даже не пытался ее остановить.

– И что это значит? – спросил Милованов.

Они стояли на крыльце под широким железобетонным козырьком, ветер, косой снег с дождем, но в этом сыром холоде хоть и смутно, но уже угадывалось дыхание весны. Милованов даже пиджак не застегнул, не холодно ему.

– Боюсь, что передумала заявлять, – пожал плечами Севастьян.

– А чего бояться? Баба с возу, как говорится…

– А если Харитонов снова кого-то изнасилует? И на этот раз убьет.

Милованов кивнул, без долгих раздумий соглашаясь с Крюковым.

– Заявление у нас, возбуждаем дело, задерживаем подозреваемого.

– А если Дробнякова откажется от заявления?

– Ты объяснил ей, что это невозможно?

Севастьян цокнул языком. Не объяснял он потерпевшей, что дело об изнасиловании обратного хода не имеет, под подпись это правило не довел. И направление на медицинское освидетельствование не выписывал, думал, следователь этим вопросом займется. И потерпевшую допросит в том числе. Но выписывать некому, допрашивать некого. В сущности, у следствия нет оснований возбуждать уголовное дело, а без этого Харитонова задерживать нельзя. А он опасен, очень опасен, даже Милованов это понимал.

– Надо вернуть потерпевшую, – решил он. – Поговори с ней, объясни, кто такой этот Харитонов, пристыди, в конце концов, скажи, что из-за нее еще кто-нибудь пострадает. Я направление на освидетельствование выпишу, позвоню, скажу, чтобы без очереди приняли…

– Я все понял.

Севастьян вернулся в свой отдел, зашел к начальнику розыска, объяснил ситуацию. Майор Пасечник поглумился над ним в привычной своей манере – из-за того, что потерпевшую упустил. Но уговаривать его не пришлось, Харитонов действительно опасен, за одним изнасилованием запросто могло последовать другое, возможно, с летальным исходом.

Дробнякова жила на окраине города, на Северной улице, Севастьян мог бы добраться до места за пятнадцать минут, но застрял в пробке на железнодорожном переезде. Уже темнело, когда он подъехал к бревенчатому дому за хлипким забором из штакетника. Подъехал, посигналил, но ни одна занавеска в окне не шелохнулась. И дверь не открылась. Возможно, Дробнякова еще только находилась на пути к дому. Она оставила номер своего телефона, Севастьян позвонил ей, но напоролся на временную блокировку.

Севастьян нашел автобусную остановку, о которой говорила потерпевшая, дом находился довольно далеко от нее, не меньше километра, если идти по улицам. Но имелась возможность сократить путь через пустырь. От остановки в сторону Северной улицы вела одна-единственная тропинка, теряющаяся в зарослях молодого березняка, уже окутанного вечерней темнотой.

К остановке подъехал автобус, из него вышли женщины, две пошли по улице, а третья свернула на тропинку и очень скоро исчезла в темноте. Неужели Дробнякова? Если да, то такую дуру еще поискать надо. Не могло ж ее на горяченькое потянуть?

Севастьян не стал идти за женщиной, не хотел ее пугать. Объехал пустырь, женщина сама вышла к нему, в свете фонаря Севастьян разглядел ее. Немолодая уже, лицо в морщинах, но спину держит ровно, даже под тяжестью хозяйственной сумки походка бодрая, и роста она примерно такого же, как Дробнякова. А еще свернула к ее дому, открыла калитку, а затем и дверь. В окнах зажегся свет. Видно, мать Дробняковой вернулась. Сейчас разложит продукты, поставит чайник и затопит печь, обычное дело. А там и дочь вернется…

Но время шло, а Дробнякова не появлялась. Севастьян позвонил ей снова, но с тем же результатом. Тогда он побеспокоил женщину, которая действительно оказалась матерью потерпевшей.

Варвара Евгеньевна и сама не знала, куда могла деться дочь, позвонила в школу, но Ольга там с утра не появлялась. Позвонила подруге, но и та ничего не смогла сказать. А других подруг у Ольги нет. И молодого человека тоже. Ни бывшего мужа у нее, ни настоящего. А ведь ей уже тридцать шесть, и внешность приятная, не красавица, но очень даже ничего. Для своих лет.

– Не складывается у Ольги личная жизнь, – в ответ на вопрос Севастьяна вздохнула Варвара Евгеньевна. – Всякое дерьмо к порогу прибивается, а оно нам надо?

– Да уж дерьмо.

– И это… Приходит вчера, растрепанная, пальто мятое, платье порванное… Ну откуда такие ироды берутся?

– Из колонии строгого режима.

Севастьян показал фотоснимок Харитонова, но Варвара Евгеньевна покачала головой. Может, и видела где-то, но знакомства Ольга с ним не водила.

Севастьян знал, куда обратиться, чтобы установить местонахождение человека по его телефону. Мобильник у Ольги оказался вполне современный, с функцией GPS-навигации, к тому же находился в активированном состоянии, это значительно упростило дело. Запрос оператору сотовой связи дал результат, телефон обнаружился в районе перекрестка двух дорог, одна из которых вела в Питомник, а другая – на станцию Лесная. Возможно, телефон выбросили из машины, и сделать это мог человек, похитивший Ольгу.

Севастьян забил тревогу, отправил наряд к дому Харитонова, но подозреваемого на месте не оказалось.

Старший наряда опрашивал сестру Харитонова, когда подъехал Севастьян. Худенькая женщина с фигурой подростка и возрастными морщинами на лице стояла под фонарем во дворе восьмиквартирного дома старой постройки, в одной руке зонт, в другой – сигарета. Холодно, мокрый снег, а окно в квартире на первом этаже настежь, сразу три детские мордашки на улицу выглядывают, мал мала меньше, мальчишки беззубо улыбаются, девчонка с неподвижной улыбкой непонятно кому машет рукой. Женщина поглядывала на детей, но не окрикивала, окно закрыть не заставляла. Дети ее, но квартира на первом этаже, если кто вдруг вывалится, не страшно.

– Если бы я знала, где Леня, я бы сказала!.. – говорила она, глядя на Севастьяна.

Почуяла в нем начальника, подобралась, но в лице не изменилась.

– Вот он у меня уже где! – Бросив окурок себе под ноги, она двумя пальцами ткнула себя в горло. – Не успел вернуться, уже достал!

– Чем достал? – спросил Севастьян.

– Да всем!.. Квартира маленькая, а нас восемь человек, дети, мать не встает. Ваньку моего пить заставляет, а ему нельзя… И мне тоже!

Женщина провела пальцем под нижним веком, не слишком ли пухлые мешки под глазами?

– Почему это нельзя? Очень даже можно! – нахально улыбнулся капитан Мошкин. – Если со спокойной совестью! Скажи, где брат, Валя, и пей спокойно!

Лицо у парня широкое, круглое, а глаза маленькие. Севастьян покачал головой, глядя на него. Улыбка никого не портит, но если есть исключения, то это капитан Мошкин. Уж кому нельзя улыбаться, так это ему.

– Кому Валя, а кому… Не знает Валентина Олеговна, где ее брат! – буркнула женщина. – Сказала же, что не знает!

– А машина у Валентины Олеговны есть? – спросил Севастьян.