Оказывается, Макбрайд говорит уже несколько минут, она и не заметила. Полковник продолжает:

— Еще ничего не случилось. Мы можем растянуть время как угодно, и тогда самолет зависнет над городом, бомба замрет в воздухе, как будто остановили кадр фильма. Как только проектор заработает, бомба стремительно помчится к земле, и тогда…

Макбрайд встает, поднимает маленькую черепашку, которая перевернулась и беспомощно сучит лапками. Высохшая рука опускает ее вверх панцирем на дорожку.

— Вы думаете, легко сделать бомбу? Трудно. Нужно быстро сосредоточить все ядерное вещество и не дать ему рассредоточиться, иначе ничего не выйдет. Смотрите, — он вытягивает из кустов старинный ломберный столик, — мы можем разложить сто кусков металлического плутония размером с кусочек сахара. Если собрать на одном квадрате шестнадцать таких кусочков, никакого эффекта не будет.

Полковник вскакивает, бросается к кустам, возвращается.

— Мне кажется, она подслушивает. Терпеть не могу, когда подслушивают. — Он садится, кладет руки на зеленое сукно столика, успокаивается.

— Если прибавить еще. один слой, а потом еще один, в кбнце концов будет достигнута критическая масса, и может начаться цепная реакция, а может и не начаться. — Он достает платок и шумно сморкается. — Чтобы заставить плутоний взорваться, нужно в малом объеме сосредоточить ядерное вещество. За ничтожное время. В хиросимской бомбе делали так. Брали орудийный ствол, закрытый с двух сторон. В одном конце — ядерная взрывчатка, в другом — снаряд с такой же взрывчаткой. Взрывается динамит, снаряд летит по стволу и ударяет в массу, сосредоточенную в другом конце ствола.

Макбрайд откидывается на спинку стула, сейчас можно заметить, что с ним действительно не все благополучно.

— Извольте, «худышка» сработала! Оп-ля, включаем наш проектор, и бомба несется к земле. Ничто не может ее остановить. Ничто. Только мы с вами: нажимаем кнопку проектора, и снова бомба замирает, и снова тихо, и ничего не случилось. Она висит в воздухе, но это уже не «худышка», а «толстяк», жирненькая, круглая бомбочка для Нагасаки.

У нее другой принцип действия, но не буду, не буду вас утомлять, вы и так побледнели. Цепь чудовищных событий. Наши испытывали бомбу в моем родном штате, чтобы сбросить ее на островах. При испытании выпали осадки. Мой сын пил из ручья отравленную воду. Я ничего не знал об этом и комплектовал экипаж для бомбометания, — правда, тогда истинных целей сэра Генри я не знал. В тот момент, когда мы с ним на Окинаве отбирали кондидатов, может, чуть раньше, может, чуть позже, мой сын наклонился к ручью и сделал несколько глотков. С тех пор я один. Никак не могу понять, кто виноват в гибели сына. Я часто думаю: перед бомбежкой в большом городе должны были оказаться молодые пары, которые только соединились в ночь, предшествующую бомбежке. Им было хорошо в прохладной тьме, в пении цикад. Их сотрясали приступы страсти. Утром они лежали усталые, разметавшись на влажных простынях или циновках — не знаю. Он или Она, кто-то проснулся первым, посмотрел на голое тело рядом, вспомнил прошедшую ночь. Он или Она, кто-то поцеловал другого, а в этот момент, нет, несколькими минутами раньше, самолет выруливал на взлетную полосу. Они коснулись друг друга, и снова вспыхнула страсть, а самолет набирал высоту. Когда Он откинулся в изнеможении, сквозь прикрытые глаза глядя на Ее алебастровую кожу, самолет лег на курс. «Тебе хорошо со мной?» — спросил Он. «Что-то маслопровод барахлит», — сказал пилот. «Не знаю, — ответила Она, — не знаю еще, мне кажется, я люблю». «Не знаю, — буркнул пилот, — сколько ни говори этому болвану-технику, обязательно что-нибудь проморгает». Двое обнялись и подумали: «Как прекрасно жить и любить». Пилот вжался в штурвал и подумал: «Проклятье. Низкая облачность. Ни черта не видно. Неужели не будет подходящего разрыва?»

— Вы поэт, полковник! — выдавила Элеонора сквозь комок в горле.

— Я — старый дурак, миссис… забыл вашу фамилию.

— Уайтлоу.

— Уайтлоу, Уайтлоу. Где-то недавно я слышал эту фамилию. Министр внутренних дел одной из стран содружества, а какой — не помню. — И сразу же, без перехода: — Забавный журнальчик. — Полковник протянул руку к зеленому сукну столика. На обложке журнала был напечатан круглый циферблат, — Его выпускают ученые-атомники. Видите, часы отмечают время, оставшееся до применения бомбы. Решили, что все случится в полночь. Год назад часы

показали без семи минут двенадцать. Теперь до полуночи осталось лишь четыре минуты. Всего четыре минуты, и наступит вечная ночь, без луны, без звезд, без предрассветной мглы и утреннего тумана, без росы и петушиных криков…

Они поднялись. Макбрайд взял Элеонору под руку и повел по тропинке, теряющейся в зелени. Минуты через три-четыре они поднялись на небольшой, поросший лопухами холм, с вершины которого открывался вид на море. Гладь воды отражала оолнце, как зеркало, и слепила глаза. Слева, за песчаным выступом, у длинного причала качались десятки парусников с яркой оснасткой.

— Ловят рыбу? — спросила Элеонора.

— Ловят устриц в заливе. Устричная флотилия ботов скипджак. — Полковник глубоко вздохнул. — Считаете меня сумасшедшим?

— Никто точно не знает, кто сумасшедший, а кто — нет.

— Это верно, — Он сжал запястье Элеоноры. — Но я-то сумасшедший, не сомневайтесь. Иначе как бы я мог еще жить после всего, что случилось. Я совсем один, ни жены, ни детей, ни внуков, только мисс Бак, такой же старый белый гриб, как и я. Не плохая женщина, помогает в хозяйстве, следит за мной. И боится меня потерять. Я ни к кому больше не привязываюсь, не хочу, хватит. Иметь привязанности — слишком большая роскошь в наше время. Слишком. Мне никто не нужен — ни дети, ни птицы, ни рыбы, ни собаки. Вам страшно меня слушать? Когда я был молодым, а вас и в помине не было, гремел такой комик Филдс, язвительный и непочтительный джентльмен. Помню, еще моя бабушка заходилась от хохота, заслышав фразу Филдса: «Человек, который не выносит детей и собак, не может быть совсем плохим». Как раз мой случай. Кто мог предположить, что мистер Филдс поможет мне объяснить, что я не так уж плох.

— Мистер Макбрайд, мистер Макбрайд! Обедать! — раздалось из кустов.

— Пошли, — покорно проговорил полковник. — Не пообедаете со мной?

— Тороплюсь, спасибо, — поблагодарила Элеонора.

— Еще бы, — кивнул полковник, — кому охота? С останками… — Он махнул рукой и заправил в брюки край выбившейся рубахи. — Кстати, миссис Уайтлоу, что натворили эти трое — Уиллер, Гурвиц и Байден? Я имею в виду, что они натворили, кроме того, что натворили однажды?

— Пустяки, — ответила Элеонора, — бытовое дело, ничего интересного.

— Вы, конечно, понимаете, что я вам не верю? — поинтересовался полковник.

— Понимаю, — усмехнулась она.

— Вот и хорошо. — Полковник положил руку ей на плечо. — Как я хотел бы такую внучку.

— А только что говорили: никто не нужен.

— Мало ли что говорил. Вы что же, не знаете? И нормальный человек меняет мнение сто раз за пять минут, а такой, как я, и того больше.

Прощаясь, полковник Макбрайд подарил Элеоноре маленькую гравюру на дереве.

— На ней написано: будь чистым. Это японская заповедь. Речь идет не только о физической чистоте, даже совсем не о ней. И еще, миссис Уайтлоу: сейчас бомба висит между небом и землей — над миром. Если кто-нибудь запустит проектор, она устремится к цели, и ее уже никто не остановит.

Он резко повернулся и пошел, высоко подняв голову, сухой, прямой, потерявший в жизни все и ни о чем не сожалеющий.

ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Пекло нещадно. Казалось даже, море дымилосъ. Блондинки, из тех, что ведут неравный бой с солнцем по шесть — восемь часов в сутки, скрылись в тень. Если играющий в шахматы брал ферзя, его пальцы ощущали жар нагретого дерева. Особенно пекли ладьи, чьи плоские тупые головы задерживали больше тепла. С округлых голов пешек солнце соскальзывало, пешки оставались самыми прохладными и сохраняли трезвость суждений, которую уже утратили титулованные фигуры.