День был пасмурным. На пляже нечего делать. А без пляжа отдыхающие совершенно беспомогцны. Они неприкаянно бродят по дорожкам и влажным тропинкам вдоль берега и меж стволов безразличных ко всему кипарисов. На лице мужчин и женщин растерянность. Они вырваны из круга привычных обязанностей: не нужно захватывать лежаки, купаться, выстаивать очереди за прохладительными напитками, сокрушаться, что нет катера для катания на водных лыжах (если его нет), нервничать, что придется судорожно сжимать мокрый скользкий фал, рискуя каждое мгновение уйти под воду (если катер есть), не надо натужно беседовать или смеяться, выслушав очередной античный (по древности, но не по изяществу) анекдот.

— В центр поедем? — предложил Лихов.

Наташа мотнула вверх-вниз головой и побежала переодеваться. Появилась она быстро в просторной лиловой кофте и темно-синих узких вельветовых брюках, голова повязана белым шелковым платком. Она почти никогда не пользовалась косметикой в солнечные дни. Но в серые и дождливые, когда лица становятся тусклыми и бескровными, позволяла себе тронуть губы неяркой помадой.

Центр городка был мушиной липучкой для неприкаянных. Они лениво входили и выходили из дверей магазина, в котором можно было купить все — от буханки хлеба до цветного телевизора: бесцельно слонялись между столиками кафе, где маленькие дети и взрослые дяди, роковые тети и седоголовые бабушки с сосредоточенной медлительностью поглощали зеленое мороженое, таившее в своих недрах плоды фейхоа, превращенные в варенье.

В старых романах о такой погоде писали: барометр стремительно падал. Барометра на улице не было, его заменила Наташа:

— Кажется, дождь пойдет с минуты на минуту, а на самом деле его может и не быть.

Она посмотрела вверх и удивилась, какое обилие оттенков серого цвета существует в мире — от молочно-серого, почти белого, до черного, будто припорошенного серебристой пылью.

— Серебристая пыль. Тебе это о чем-нибудь говорит?

Лихов только что отсчитал деньги за два горячих хачапури. Наташа взяла мягкий, вкусно пахнущий желтый кругляк теста с масленым пятном посередине и откусила. Зубы у нее ровные, белые и без единого пятнышка.

— Говорит. Серебристая пыль — цвет машины Элеоноры Уайтлоу, если тебе не изменила память.

— Мне-то память не изменила.

Лихов покосился на нее: в ответе торчали уши не очень лестного подтекста. Но Наташа была целиком поглощена хачапури Если хотела поддеть, то наверняка хотя бы краем глаза подглядывала.

«Нет, просто показалось. Скверная погода. Вот и все», — решил он, оглянулся и застыл: куда ни смотри, все было окрашено в холодные тона — серое небо, молочно-голубые столики кафе, металлические вазочки с зеленым мороженым, белый платок и блеклая лиловая кофта его спутницы, и нигде, нигде ничего красного, ничего яркого. Когда по улице проехал оранжевый автомобиль, показалось, что он. из другого мира.

— Кстати, насчет чеховской душечки, — вдруг сказала Наташа. — Один великий артист увидел в этом образе олицетворение жертвенности. Жить интересами близкого человека — разве это смешно?

Они уже сидели за столиком. Молоденькая девушка, почти девочка, как раз принесла две вазочки зеленого мороженого, подняла глаза к небу и спросила:

— Что-нибудь выпьете?

Наташа вопросительно посмотрела на Лихова. Она считала, что решение вопроса — пить или не пить — прерогатива мужчины. Он же то ли полагал, что теперь наступили времена, когда все решения целиком зависят от женщины, то ли раздумывал над предыдущей репликой. Оба молчали, и девушка, которой руководили вечные законы коммерции, решительно вмешалась:

— Вино очень хорошее. — Почувствовав, что это еще не аргумент, она пошла с козырного туза: — Такого вина никогда не бывает!

У бийственный довод! Против него бессильны общества всех трезвенников мира. Ликуя', что решение родилось без малейшего его участия, Лихов сразу же согласился.

Вино действительно оказалось чудесным. Настолько хорошим, что ограничиться одной бутылкой не удалось. А может, они просто пережидали короткий дождь?

Когда через час или чуть больше они покинули кафе, на выщербленном тротуаре еще блестели лужи. День уже не казался безнадежно пропащим, хотя по-прежнему висели серые тучи. Но теперь оба были уверены — вот-вот появится солнце. Возможно, существует какой-то неизвестный пока закон, по которому события развиваются так, как очень хочется, чтобы они развивались. Наверное. Очень может быть. Все зависит лишь от того, насколько хочешь. Если хочешь вполсилы — надеяться особенно не на что. Если хочешь сосредоточенно, зло, до скрежета зубовного, до остервенения — шансы стремительно возрастают.

В разрыве облаков показалось солнце.

Наташ, у чуть пошатывало. Нет, опа не была пьяна. Попробуйте надеть туфли на высоких каблуках, узкие брюки и пойдите гулять по асфальту, покрытому толстым слоем мокрого песка. Закачаешься, как говорят любители сленга. Лихов взял ее под руку. Она прижалась к нему и, вздохнув, сказала:

— Л все же жаль, что ты не видел «Харта» с «Джоунсом». В той беседке…

— Откуда им здесь взяться? Ты же умница у меня. — Про умницу, заменившую чеховскую душечку, он сказал так искренно и проникновенно, что поразился запасам тепла, скрытого в каждом из нас. — Они там! — он махнул в сторону заката. — Так далеко, что даже представить невозможно. Знаю, что они сейчас делают. Ты мне веришь?

— Верю, — ответила она.

Ответила так покорно, так бесхитростно, что он подумал: иногда ответственность за единственного человека и за всех-всех на земле — совершенно одно и то же.

— Продолжим наши игры, — с грустью предложила Наташа. — Мы уже где-то в середине рассказа?

— Где-то в середине или на подходе к ней, — согласился Лихов.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДАВНЕЙ ИСТОРИИ (1 АВГУСТА-2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА)

Гурвиц лежал на животе в высокой зеленой траве. Рядом раскинулись Байден и Уиллер. Поросшее высокой густой травой поле примыкало к взлетной полосе аэродрома.

Трое капитанов только что закончили очередную летную тренировку. Начало августа выдалось жарким. Они отдыхали. Какая-то птичка сидела на крыле самолета-разведчика. Она смешно покрутила головой и запрыгала по кругу как раз в том месте, где обычно старательно рисуют опознавательные знаки.

— Интересная штука жизни, — сказал Байден, он запрокинул голову и смотрел в синее небо, откуда только что прилетела их птичка без опознавательных знаков. — Интересная!

— Да ну? — с притворным удивлением спросил Гурвиц. Это было самое любимое его выражение. Гурвиц понимал, что собеседнику, любому, приятно услышать искреннее «Да ну?» после тирады, которой он только что разразился.

Капитан Уиллер вытянул длинные ноги, прикрыл глаза и, казалось, не принимал никакого участия в беседе.

— Точно тебе говорю, интересная, — заглотнул крючок Байден. — Почему я так сказал? Ассоциации! Поверишь, лежу сейчас: и трава, и запахи, и небо точь-в-точь такие же, как у нас дома. Если протянешь руку вправо, то наткнешься не на твою лысину, а знаешь на что?

— Знаю. — Гурвиц перевернулся. — Знаю. Наткнешься на бабу, верхняя пуговица блузки которой расстегнута, а ветер — наш парень — так поработал, что юбка…

— Болван, — беззлобно сказал Байден и привстал на локтях.

Он был уверен, что Гурвиц далеко не болван, и именно поэтому спокойно произносил это слово, понимая, что тот не обидится.

— Как думаешь, выберемся отсюда? Иногда мне кажется — да, иногда — нет.

— Умник, — глаза Гурвица смеялись. — Сам спросил, сам ответил. Так и держи дальше: сам спросил — сам ответил, сам вляпался в историю — сам ответил, сам оказался без монет — сам ответил, сам бросил бабу, которая тебя любит, — сам ответил, сам наплевал в душу старым родителям — сам ответил…