— Это стихи, сэр. Сайгё. Поэт-класспк. Двенадцатый век.

— Переведите.

Капитан замялся.

— Старояпонскпй, сэр. Я не силен в нем. Может получиться не очень-то складно.

— Переведите, как получится. В любом деле главное — суть, а не форма. Согласны?

Капитан кивнул. Здравомыслящие капитаны редко не соглашаются с полковниками.

— Я слушаю, слушаю. — Полковника охватило нетерпение.

Капитан глубоко вздохнул п начал, делая большие паузы между словами:

Редких счастливцев удел.

Приняв человеческий образ.

Выплыли вверх наконец.

Но опыт не впрок… Все люди

В беадну вновь погрузятся.

Оба молчали. Полковник не выдержал первым:

— Веет надгробным камнем. Они обожают думать о смерти. Тоскливые люди. Я что-то не понял насчет «удела редких счастливцев*. 11 что значит «приняв человеческий облик*?

— Видите ли, сэр, — ответил капитан, с явным облегчением расставаясь с ролью толмача, — согласно буддип-скому учению, нелегко стать человеком. Цепь перевоплощений очень длинна. Шанс стать человеком выпадает не часто.

— Выходит, капитан, мы уже использовали наш шанс, и. как нам намекают, не лучшим образом?

— Выходит, сэр. Они считают, что только человек может достичь нирваны. Низшим существам это не дано.

Полковник встал, подвинул вазу, устало заметил:

— Жаль, капитан, узнать от вас. что я низшее существо: не могу припомнить, чтобы мне приходилось достигать нирваны. Не могу. — Он потянул ярко-желтый цветок за стебель. — Есть вещи, которые мне никогда не понять. Что значит нирвана? Вот цветы — красивые! И это очевидно. Даже в стихах, — он кивнул на стену. — мне кое-что понятно. Например, что опыт не впрок. Это справедливо: сколько ни учи человека — Исе впустую. Или про то, что люди все в бездну вновь погрузятся. Тут я согласен. — Он охватил руками шапку цветов и. ни к кому не обращаясь, повторил: — В бездну погрузятся, в бездну…

Сейчас полковник даже не подозревал, что с окончанием операции «Айсберг* он стал участником другой операции, самым подходящим названием для которой было именно «Бездна*.

Они вышли во двор. Полковник задрал голову вверх, грубая покрасневшая кожа кадыка натянулась.

— Не понимаю, как можно делать водосточные трубы из бамбука пли карнизы, не говоря уж о крышах.

Капитан размышлял, нужно ли отвечать плп лучше промолчать. Он не принадлежал к числу людей, называвших молчание золотом. Наоборот, был уверен, что молчание настраивает людей друг против друга, а даже легкая болтовня способна разрядить любое напряжение.

— Бамбук, сэр. — чу до-грава. Чудо! — затараторил капитан. — Бамбук — целая культура, я бы сказал, бамбуковая культура. В Киото из бамбука делают все: флейты, лукп и стрелы, курительные трубки, кресла, цветочные киоски, садовые ограды, предметы для чайной церемонии… Одним словом. все на свете, сэр. Один ученый зафиксировал мировой рекорд близ Киото: стебель мадаке — наиболее распространенный в Японии бамбук — вырос за сутки на тридцать сантиметров. Представляете, сэр?

Полковник с изумлением смотрел на капитана, потом сказал:

— Вы это серьезно?

— Конечно, сэр! Совершенно серьезно. Тридцать сантиметров в сутки!

— Я не про сантиметры, — с иронией заметил полковник, — я вообще о той чепухе, что вы несете.

Капитан сжался от незаслуженной обиды. Полковник смотрел на него уже без всякого почтения, почти брезгливо и думал: «Некоторые люди, изучая язык другого народа, проникаются его мироощущением. Потом с ними просто невозможно иметь дело. Просто невозможно».

— Извините, сэр. Бамбук здесь ни при чем, — сдавленным голосом сказал капитан. — Наверное, мы не поняли друг друга.

— Наверное, капитан. Вы свободны. — Полковник резко повернулся и, низко наклонившись, прошел под изящным бамбуковым карнизом.

Черт возьми, он буквально рассвирепел! И не понимал почему. Зато знал, что лучшим способом справиться с охватившим его злобным возбуждением была работа. Он вызвал подчиненных и долго невразумительно втолковывал им, какие ему необходимы личные дела пилотов, стрелков-радистов и врачей. По десять дел на каждую особь, как выразился один майор, которого в части никто терпеть не мог, и мирились только потому, что он обладал удивительным качеством — умел хорошо работать. В любое время суток, в любых условиях, будто состояние под названием «скверное настроение» было ему вовсе не знакомо. '

К концу дня на столе полковника лежали личные дела десяти пилотов, десяти стрелков-радистов и десяти врачей. Когда сержант торжественно внес аванс на огромном бамбуковом блюде, полковник как бы вскользь спросил:

— Блюда тоже из бамбука?

— Не понял, сэр! — Сержант вытянулся в струнку. Он расстроился, потому что знал: его благополучие целиком зависит от умения понимать начальство, а тут он не понял. — Что-то не так?

Полковник отправил в рот кусок ананаса, облизнул губы.

— Все так! Все. Свободен. — Он с тоской посмотрел вслед сержанту. — Сколько тебе лет?

— Двадцать, сэр, — застыл тот.

— Двадцать. А мне сорок.

Сержант стоял на пороге, высокий, светловолосый, не обремененный никакими заботами, кроме одной: выжить и вернуться домой. Впрочем, и об этом он не думал, считая,

что чем меньше думать о смерти, тем меньше шансов встретиться с ней.

— Знаешь, у нас в Штатах есть королевский дворец?

— В штатах? Королевский дворец? Не знаю, сэр.

Полковник впервые за день широко улыбнулся. Есть люди, один вид которых приносит мгновенное облегчение. Сержант был именно таким человеком.

— Есть. На Гавайях. Запомни, малыш. А можешь и не запоминать. Ничего не потеряешь. Мне сорок лет: я удивляюсь, сколько всякой ерунды у каждого из нас в голове, и зачем, спрашивается? У меня — королевский дворец, у капитана Мардена какой-то бамбук, а у тебя в голове, наверное, одни девки. И знаешь, чем я больше живу, тем больше начинаю понимать, что, пожалуй, это самое стоящее дело.

Сержант улыбнулся. Сейчас они были просто двумя мужчинами без чинов и званий, и шла война. Конечно, полковники обычно говорят с подчиненными о высоких материях, об опозданиях и головотяпстве, и сержанту было приятно узнать, что его грозный начальник тоже плутает по жизни и на пятом десятке пришбл к выводу об исключительной ценности женщин, который сержант успел сделать еще в семнадцать лет на учебном стрельбище.

Человек в штатском просил, чтобы все кандидаты были отменного здоровья, коренными американцами и желательно одного возраста. «Все-таки люди одного возраста чаще смотрят на вещи одинаково, а нам нужно, чтобы лишних трений в их компании не было».

Все трое должны уметь прыгать с парашютом и плавать. «Черт его знает, — сказал тот, из столицы, — где им придется прыгать, тут вам не великая американская равнина. Вполне можно шлепнуться в море, а наши резиновые лодочки хороши до определенного предела. Плавать уметь необходимо. Хорошо плавать!»

Утренняя злость прошла, а с нею и желание работать. Полковник уныло смотрел на кипу дел: его начальников, конечно, не волнует, что число сочетаний из тридцати по три колоссально.

К вечеру следующего дня полковник просмотрел тридцать папок. Еще через два дня их оставалось двенадцать — по четыре на каждого кандидата. Когда на столе в маленьком аккуратном домике полковника, с бамбуковыми водосточными трубами и такими же карнизами, осталось шесть папок,

поздно вечером раздался телефонный звонок. Полковнику напоминали, что недоля па исходе.

— Кандидаты отобраны, — доложил полковник, — трое основных и трое резервных. Если начальство сочтет нужным, можно поменять основных на резервных и наоборот. — Полковник был хорошим службистом и понимал, что главное — по. лишать начальство свободы маневра и возможности проявить мудрость, недоступную подчиненным.

И снова безмолвствовал океан, и снова слышалось гудение тяжелых бомбардировщиков, и снова перед полковником сидел человек в штатском, попыхивая дорогой голландской сигарой.