Лоу кошкой метнулся в угол, и вмиг его «манлихер» обращен к окну. Там никого не было. Мирно синело небо. А на низком подоконнике дорогой искусной инкрустацией впечаталась бабочка. Крылья ее вздрагивали от дуновения ветра, тоненькие черные усики вибрировали. Лоу смущенно кашлянул, ставя на место винтовку.

Элеонора уже не смотрела на бабочку. Вообще никуда не смотрела. Она запрокинула назад голову, прикрыла веки, а губы скривились не то усмешкой, не то страданием.

Дэвид подошел, сжал ее плечи, отпустил.

— Неужели поедешь в Италию?

Она сглотнула, не размыкая век.

— Неужели ты думаешь… он приедет сюда… в страну, где его появление равносильно смерти? Я говорила с твоей матерью… она согласна оплатить поездку и все расходы.

— Еще бы, — Лоу осторожно постучал пальцем по оконному стеклу. Бабочка царственно выплыла в синь. — Она, конечно, сказала, что ничего не пожалеет, лишь бы найти негодяев, которые угрожали ее сыну. Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что главное для нее — вернуть любовника или хотя бы узнать, где его можно найти.

Элеонора наконец открыла глаза. В них еще плавала боль.

— Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела. Разобраться можно в чем угодно, но разобраться в семейных взаимоотношениях человеку со стороны? Уволь! '

Она протянула ему руки и, встав, заглянула в глаза.

— Я узнала все о твоем садовнике, я узнала, что он один из основателей и активных членов мощной антивоенной организации. Ты можешь держать любых садовников, ты вообще можешь делать все что угодно, но ты должен был сказать мне, что на протяжении многих лет переводил огромные суммы на их счета.

Лоу побледнел внезапно и сильно.

— Я не мог… Не хотел… Для тебя смертельно… Нэнси…

— У нее есть отец, — сухо прервала Элеонора. — Если я буду заниматься делами менее опасными в ущерб более опасным, значит, я выбрала не ту профессию, надо ее сменить. Я не хочу менять профессию. Она вполне меня устраивает. Так же не хочу менять некоторые жизненные принципы. Станет скучно жить, если на земле вовсе не останется людей, верящих в такие ветхие понятия, как справедливость и честность… Впрочем, — она потянулась, — давай лучше о любви. Меньше шансов разругаться в пух и прах. И потом, после любовного скандала столько легкой грусти, воспоминаний и надежд, что я иногда думаю: не самое ли прекрасное в любви — бурное расставание? Конечно, с тайной надеждой, что его удастся избежать.

За окном затарахтела косилка. «Не буду ничего говорить», — решил Лоу. «Решил молчать, — внутренне торжествовала Элеонора, — такое молчание — признак слабости: все аргументы исчерпаны, и нет больше сил на придумывание новых. Ни сил, ни желания. Я обязательно поеду в Италию, даже если Розалин по твоему наущению откажет в деньгах. Ты даже не подозреваешь, что в похищении Нэнси есть еще одно важное преимущество: если со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о девочке, непременно позаботишься, или я ничегошеньки не понимаю в людях, да и в любви».

— Не будем дуться друг на друга, — она прильнула к нему и зашептала: — Знаешь, какое у меня предложение?..

Он почувствовал дрожь: он догадался, какое у нее предложение. И, несмотря на злость, несмотря на очевидную перспективу крушения их отношений, он был согласен на _него — он откликнулся бы даже на смертном одре. Они взялись за руки и молча вышли из комнаты.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Они лежали тихо-тихо. Каждый знал, что другой не спит, и боялся спугнуть очарование последнего утра на отдыхе, в тысяче километров от их родного города.

Белая простыня на ее груди мерно вздымалась, и Андрей краем глаза видел, как натягивалось и опадало тонкое, невесомое полотно. Утро было розовым и прозрачным. Запахи цветов не вечерние — щемящие и навевающие тоску, а утренние, легкие и пахнущие надеждой, струились над их головами.

Вдруг утро взорвалось грохотом, и к цветочным ароматам примешался посторонний машинный запах, напоминающий о большом забытом городе.

— Надо же! — Наташа вздохнула. — Такое утро — и стричь траву.

Ворвался резкий запах, запершило в горле.

— Будем вставать?

— Будем, — ответила она неуверенно и неохотно.

«Опять не прав», — сознался он себе. Не надо было вставать, надо было найти подходящие слова и ласку, чтобы последнее утро оказалось именно таким, каким она его представляла. А в том, что она точно знает, каким должно быть последнее утро, он не сомневался.

Последнее утро. Море. Оловянное море. Самолет. Сумасшедший Полковник. Элеонора. Харт. Сэр Генри. Компания.

  И снова резкий запах обезглавленных сочных стеблей, зеленоватая пена на местах среза. Трава плачет. «Да что это я?» — одергивает он себя.

Она тянется к нему смешно, как маленькая девочка: у нее растрепанные волосы и припухшие веки заспанных глаз, она здорово загорела, а ладони так и остались белыми, губы приоткрыты, и с них вот-вот сорвутся слова…

Знаешь, какое у меня предложение? — смущенно говорит она.

Лихов запахивает простыню, она прячет голову у него на груди и что-то шепчет…

«Люди везде люди, как и трава везде трава, как воздух, как море, как ожидание, дети, смерть… Люди оставались одинаковыми тысячелетиями и только последнюю сотню лет стали разными. Почему? Они по-разному зарабатывают на жизнь? Читают не одно и то же? Видят разные сны или молятся разным богам? Они разные в миллионах проявлений, но одинаковы в одном: они хотят и должны жить. Смешной парень этот режиссер: мы — на пороховой бочке. Тринитротолуол! По пятнадцать тонн на брата! Песенки Беранже. Какую песенку написал бы рано облысевший бард, узнай он, до чего дошли люди, вместо того чтобы проводить время в объятиях Лизетт».

— Ты что?

«Какие у нее большие глаза, с тайной бездонного зрачка, манящего в глубину… Всего двенадцать дней вместе, а такое ощущение…»

— Натуля, Натуля, — Лихов гладит лоб, пальцем касается уха, очерчивает мочку, янтарную от солнца, бьющего в окно, и повторяет: — Натуля…

В дверь стучат яростно, настойчиво. Может, перепутав дни, нагрянула хозяйка? Они прижимаются друг к другу. Кто-то сопит, раздается голос Жанны:

— Последнее утро! Вы что? Совесть есть?! Вставать! Не море — сказка!

Лихов вздыхает.

— Венского леса? — бесполезно сопротивляется он.

— Именно! Венского! — ухает за дверью.

— Тогда придется вставать, — отзывается наконец Наташа весело.

Через минуту Жанна врывается в комнату, и воздух^ ущемленный в правах объемами этой женщины, кубометрами еътлывает через балконную дверь.

Жанна в прекрасном расположении духа:

— Последний день — учиться лень! Пора, не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить.

Она тискает Наташу и даже, как кажется Лихову, может пойти на то, чтобы ущипнуть его. Впрочем, вряд ли. Жанна соблюдает дистанцию: помнит, как неважно сложились их отношения в начальный период. Неужели последний день? Впереди северная осень, высокомерное, негреющее солнце, в восемь утра — метро, в половине шестого или позже — метро, а иногда трамвай, последний, вымороженный, гулкий. И так каждый день, в гололед, в пургу и стужу. Если не прервется вдруг командировкой — в зной, сушь или влажную ростепель.

Они идут к морю. Их догоняет режиссер. Он подхватывает обеих женщин под руки и тащит вперед — к теплу, песку, к прохладе с моря, к беззаботности коротких дней отдыха. У него голубая рубашка, узкий таз и хорошо развитая мускулатура рук.

«Вылитый Джоунс внешне, — думает Лихов, — но речевые возможности, конечно, другие. И еще: есть что-то неискреннее в нем, какая-то фальшь в безалаберности, трескотне и взрывах шумного веселья».

Те же лежаки, те же маркизы, те же лодки, те же безымянные спины — и все другое, все приобретает значительность благодаря таинству последнего дня. Последний день — день итогов, день, когда жирная черта прочерчивается под двенадцатью сутками отдыха, неповторимого, потому что в следующем году вам будет уже на год больше, и все будет так, да не так. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, воистину нельзя, а жаль».