Я огляделся.

Рабочий стол Стёпы пустовал, пол укрывали исписанные мелким почерком листы бумаги. Там же, как гильзы из расстрелянной пулеметной ленты, валялись ручки и карандаши, сточенные до трехсантиметровых огрызков. На комоде в компании с китайским радиоприемником стояла любимая и единственная Стёпина желтая пол-литровая кружка, с края которой свешивались хвосты чайных пакетиков, не меньше пяти штук. Один хвостик был обмотан вокруг ручки. Сосуд окружали обломки печенья, на одном из обломков восседал таракан.

Порядок царил только на книжном стеллаже, где книги стояли ровно, корешок к корешку, строго по алфавиту и в соответствии с жанром. Другой мебели у Стёпы не было.

Я принялся собирать листы бумаги с пола. Сразу заговаривать с другом было недопустимо. Творческие кризисы случались у него и раньше, но до сего дня ноутбук их благополучно переживал. Когда я выуживал карандаш, закатившийся под диван, Стёпа заговорил хриплым простуженным голосом:

– Лестница, брат.

Я поставил стакан с карандашами на стол и уставился на друга.

– Лестница?

– Лестница, – повторил он, по-прежнему глядя в потолок. – Лестница в небо. Лэд Зэппелин.

– Это она тебя довела?

– Можно и так сказать.

– А как еще можно сказать?

Стёпа любил, чтобы ему задавали наводящие вопросы.

– Эта песня гениальна, брат, – сказал друг и повернул ко мне небритое лицо с огромными темными кругами под глазами. – Ты так не думаешь?

– Она прекрасна, – сказал я, разведя руками. – О чем тут говорить? Это шедевр.

– Вот! – Степан рывком сел на диване. – Это шедевр! Это чертов шедевр! И никто и ничто не властно над ним! Она была шедевром в семьдесят первом, и она шедевр сейчас, через пятьдесят лет. Полвека, брат!

Стёпа вскочил и заметался по комнате, ероша свои черные, слегка припудренные сединой волосы. Он выхватил из стакана ручку и стал грызть ее со стороны стержня.

– Ты понимаешь? – вдруг остановился он, схватив меня за плечо. – Ты понимаешь?

– Конечно, понимаю, – ответил я. – Песня – огонь. Только при чем тут твой ноут? Он тихо ее играл?

Степан застонал и закрыл рукой глаза. Затем защелкал пальцами и стал рыскать взглядом по потолку.

– Ты пойми, брат, – наконец сказал он, буравя меня глазами, – Пейдж и Плант[2]могли ничего больше не сочинить в жизни. Могли даже не пытаться. Им можно было завязать с сочинительством и играть всю жизнь одну только «Лестницу». И все равно они были бы круты, а песня была бы шедевром. Это ты понимаешь?

Я щелчком сбил таракана с печенья, сгреб крошки в ладонь и высыпал их в кружку.

– Я понял твою мысль. При чем тут ноут? Ты же знаешь, что не заработаешь на новый.

– Да как при чем?! – вскричал Стёпа. – Еще как при чем! Леонардо да Винчи мог написать одну «Джоконду» и бросить кисти. Квины могли записать одну «Рапсодию» и забить на хрен! Харпер Ли – «Пересмешника», Достоевский – «Бесов», Сэлинджер – «Над пропастью»…

– Ли и так только «Пересмешника» написала, – перебил я его. – Все остальное у нее что-то не очень-то получилось, как я понимаю.

– Вот! – Стёпа победно затряс кулаком перед моим лицом. – И она вошла в историю! Написала одну книгу – и вот она, – он не глядя ткнул пальцем в стеллаж, угодив в «Марсианские хроники» Брэдбери, – стоит на полках во всех квартирах! Еще и Пулитцера получила!

– Ну, во всех – это ты хватил, конечно, – сказал я.

– Да фу! – скривился друг. – Ты не про то! И я не про то!

– Стёпа, дружище, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, – мысль свою ты до меня донес. Есть люди, которые сотворили шедевры, отметились в истории. Дальше что? Ноут зачем располовинил?

Степан отвернулся к окну и скрестил руки на груди, устремив взгляд в воображаемую даль. Ни дать ни взять – император Нерон над горящим Римом. Губы плотно сжаты, скулы напряжены, майка-туника почти развевается на ветру.

– А я – нет, – произнес он.

– Ты «нет» что?

– Я не сотворил.

– М-м, – промычал я.

– Что «м»? – Стёпа начал закипать. – Я пишу долбаные рассказы уже десять лет. Десятка, брат! И где я? Дохлый самиздат и Яндекс Дзен? Проза, мать ее, ру? Куда я иду? Где мой шедевр? Такой рассказ, чтобы все прочитали и сказали: ну все, можно сдохнуть, ибо ничего лучше больше никто никогда не напишет! Где он? Где этот текст?!

– Стёпка, – сказал я и сдернул его кружку с комода, – пойдем-ка чаю вскипятим. Тебе надо чайку глотнуть, крепкого. Заварка-то у тебя хоть есть?

Он не ответил.

Я прошел на кухню. В раковине высилась груда грязной посуды со следами любимого нами в студенческие годы «кетчонеза» – смеси майонеза и кетчупа. Те же следы, что на его майке. В алюминиевой кастрюле на газовой плите в мутно-желтой жиже плавали серые бляшки плесени, источая смрад. На крохотном столе в углу кухни стояла солонка и сахарница, стол был усеян смесью соли и сахара, в которой валялись трупики тараканов.

Я стал шарить по шкафам, в большинстве своем пустым, и в одном из них нашел смятую коробочку с чайными пакетиками. Набрал в чайник со свистком воды из-под крана и поставил его на газ.

Маленький «Стинол» встретил меня сияющей белой пустотой. В его дверце стояли бутылки с кетчупом, майонезом и двумя другими соусами бурого цвета, о природе которых трудно было догадаться, поскольку Стёпа сорвал с бутыльков этикетки. В морозильной камере лежали три пачки пельменей, одна початая.

– Дружище, – спросил я, – а ты когда ел в последний раз?

Степан что-то пробубнил из комнаты.

– Когда-когда?

– Еда, – сказал Стёпа, входя в кухню, – только отвлекает от творчества. Я не могу писать на сытый желудок. Все великие писали голодными и нищими, чтобы после смерти стать…

– Сытыми и богатыми? – съязвил я.

– Великими! – рявкнул Стёпа, потрясая кулаками. – Именно это делало их великими.

Я пожал плечами и принялся мыть посуду.

– Я сомневаюсь, что Стивен Кинг объявляет голодовку каждый раз, как пишет роман.

– Стивен Кинг опопсел. – Степан присел на табурет и водрузил локти на стол, прямиком в рассыпанный по его поверхности соленый сахар. – Но когда он начинал писать, он был нищим и часто голодал.

– Ну, знаешь, – ответил я, не поворачивая головы, – если твой сосед Вадик с третьего этажа перестанет есть, он вряд ли создаст шедевр, а вот язву себе заработает, учитывая, сколько он бухает.

Степан вздохнул.

– Ты не понимаешь.

– Куда мне…

Пока я мыл посуду и ставил на огонь пельмени, мы молчали. Прибравшись на кухне и накормив моего друга, я посчитал, что на пару дней вполне могу оставить его одного.

– Бабу тебе надо, Стёпыч, – сказал я уже на пороге. – Рассказы у тебя хорошие. Пиши их дальше. С ноутом я что-нибудь придумаю. А пока, вон, на бумагу строчи. Давай, счастливо.

Степан помолчал, затем подобрал с пола нижнюю часть ноутбука и скрылся в комнате.

Дела закрутили меня больше чем на два дня, и к Степану я попал только на четвертые сутки. Когда я вошел в его грязное обиталище, комнату заливал яркий солнечный свет, окно было широко распахнуто, короткие суконные занавески колыхались.

Сам хозяин сидел на полу и, сдвинув брови и высунув набок язык, скотчем приклеивал нижнюю часть ноутбука к монитору. На этот раз Степан накинул махровый халат, а на ноги надел клетчатые тапки с рваными дырками на месте больших пальцев.

– Ты серьезно? – спросил я без приветствия. – Скотч? Стёпа, это же не поделка из картона.

– А где ноут, который ты обещал? – парировал Степан, не глядя на меня.

Я почесал в затылке.

– Один мой кореш, он работает в сервисе, сказал, что как только получится, он соберет тебе комп из кусков, но на это нужно время. В любом случае, скотч твой ноут не воскресит.

– Это ты так думаешь, – сказал Степан, заклеивая широкой лентой трещины на мониторе. – Я думаю иначе.

Я пожал плечами и огляделся.