Шумный, стучащий, по-своему живой мир печатных машин, неутомимо создающих жизнь при помощи, казалось бы, примитивных деталей, заполнил канцелярский отдел небольшого офиса на Кромвель-Роуд. Чтобы описать, насколько он был посредственным, хватит лишь упомянуть одну, с виду ничем не примечательную, но весьма содержательную деталь. Над входом висела крупная вывеска с надписью «Ремонт обуви». И уже внизу на ней же, сделанной гораздо позднее, буквы, нанесённые нетвёрдой рукой, собирались в одно скромное и незатейливое слово – «Типография». Проходящий мимо человек, едва взглянув на неё, мог с уверенностью сказать, что здесь и вправду чинят обувь. Тогда как живущие в этом, а также других близлежащих районах, напротив, хорошо знали и выходящих оттуда по вечерам трусцой толпу сгорбленных людей, и мистера Фолкнера, заправляющего данным заведением.

Окна, выходящие на суетливый городской пейзаж со спешащими прохожими в деловых костюмах, были задернуты плотными жалюзи, цвет которых менялся со временем: от серебристо-серого до пропитанного смолой и пылью бронзового вкрапления, тем самым проводя невидимую черту между осязаемым и мысленным, что ложится на бумагу.

Голова Юджина Уитмора то и дело опускалась и поднималась над письменным столом, беспорядочно заваленным исписанными вручную листами вперемешку с печатными, а изо рта вырывался то короткий вздох, то фраза, которую мужчина произносил каждый раз, когда приходилось отрываться от клавиш. Всё выходило само собой, так что он даже и не придавал этому значения. И сейчас, когда комната наполнилась ароматом женских духов и запахом тех лондонских улиц, где по обыкновению ему никогда не приходилось бывать и что являлось если не роскошью, то исключительной редкостью для здешних мест, Юджин повернул голову в сторону выхода, насколько это было возможно, не свернув при этом шею, так как его рабочее место находилось в самом углу, и с любопытством осматривая незнакомку в изысканном пальто с меховым воротником, незаметно для всех повторил:

– Пьюр Виктори… чтоб её!

Он оглядывал стройные длинные ножки, заключённые в ботильоны на тонком каблуке, затем поднялся чуть выше, остановившись на пару секунд, и наконец, сочтя фигурку весьма и весьма недурной, добрался до милого, ещё не утратившего юной свежести личика. Она стояла в окружении нескольких десятков пар глаз, поедающих её заживо так нагло и открыто, что любая другая не выдержала бы и отвела взгляд или же вовсе попыталась найти занятие, подходящее для того, чтобы наконец скрыться от тех, кому не повезло в своей жизни встретить такую приятную особу. Да и не мудрено. Кто станет встречаться с мужчиной, который зарабатывает чуть больше трёхсот фунтов в неделю? И Юджин, как и все, продолжал смотреть на неё, внутренне радуясь, что природа наделила его бесценным даром видеть и, вдобавок ко всему, не брала за это никакой платы.

Девушка выцеливала каждого по отдельности, словно искала среди испачканных краской одежд, с пожелтевшими от кофе и табака зубами, потных и стареющих в убогой типографии людей, знакомое лицо. Юджин внутренне пожелал ей удачи, потому как даже он иной раз путал Харрисона Синклера, этого сутулого тощего юнца, перенесшего в детстве простуду, которая вышла ему боком, с Финли Маккензи, трясущимся стариком с маниакальной аккуратностью. И многих других, кто трудился, не покладая рук, выдавая по двести-триста щелчков клавишами в минуту.

Под самым ухом послышалось шипение карманного ингалятора Харрисона. Парню нельзя волноваться, но что поделать, ведь от такого вида и впрямь не хочется отрываться.

– Вот что я тебе скажу, – произнёс он, когда порция лекарства осела в лёгких. – Ставлю фунт, что эта дамочка ошиблась дверью. И к тому же, она явно не из Лондона.

Несмотря на болезненный и кажущийся усталый вид, он был энергичным и словоохотливым. Только потому, что его стол находился совсем рядом со столом Юджина, который автоматически становился его невольным, или скорее подневольным, слушателем, он подолгу говорил, не отрываясь от работы. Ему блестяще удавалось совмещать словесный досуг с набором текста. Харрисон обожал рассуждать о политике, искусстве, моде, словом, о всём, что только приходило в голову юному уму. А Юджин в ответ лишь мычал и изредка кивал головой, соглашаясь со всем, что говорил парень.

– С чего так решил? – спросил он, на секунду отрывая взгляд от её нежно-розовых губ.

Бледное лицо юноши, казалось, озарил свет сияющих глаз. Поражённый необычайной красотой девушки, он смотрел не столько с вожделением, сколько с восхищением, с такой проницательностью и чистотой, с какой законченный любитель искусства смотрит на работы Леонардо да Винчи, Микеланджело или Ван Гога.

– В её лице нет той серости, что присущи местным девушкам. Ты только глянь… какая красота форм и правильность линий. А утончённость и грациозная надменность, с которой она держится, заслуживает, чтобы её образ запечатлели лучшие художники мира.

– Ну ты махнул, – ответил Юджин.

Он не считал себя человеком, размышляющим о высоком, скорее наоборот, приземлённым настолько, что все известные миру пороки были ему не чужды.

– Нет-нет, я серьёзно! Как думаешь, что бы сказал Сарджент, увидев эту девушку?

– Сарджент? – задумался Юджин, переводя взгляд на приятный, слегка вздёрнутый, аккуратный носик. – Это не тот ли Сарджент, что снял «Захват поезда Пелэм 1–2–3»?

– То был Джозеф, а я говорю про Джона Сарджента.

– Не слышал о таком.

– Как же? – удивился юноша. – А портрет мадам Икс?

– Это и впрямь мадам Икс, – сказал под нос Юджин, напрочь забыв про Харрисона, печатную машинку, незаконченный текст и вообще обо всём, что его окружало. Сейчас единственное, что представляло для него важность, – это взгляд девушки, который теперь был направлен на него спокойно и даже приветливо. Он больше не скользил по серым, не привыкшим к длительным прогулкам на свежем воздухе лицам цвета пергамента, а оценивающе разглядывал его – Юджина Уитмора, худощавого высокого молодого мужчину двадцати трёх лет от роду, наборщика текста по профессии, словно для чего-то примеряя его по-английски в меру приятное лицо. Он ожидал, что девушка уйдёт, так как он был последним, кого ей довелось увидеть, но нет, та продолжала стоять, упорно наблюдая за ним. Ему стало не по себе от голубого пламени её глаз, которое обжигало и заставляло лицо краснеть. Он вспомнил о прыще, который некстати вскочил прямо на кончике носа, выказывая всем своим воспалённым видом полное безразличие к владельцу, а также о иссиня-чёрной щетине, от которой вот уже три дня обещал себе избавиться. Всё это заставило его отвернуться и лихорадочно приняться за текст. Но как ни старался Юджин, сначала ему пришлось долго искать то место, на котором он остановился, а когда наконец обнаружил, то показалось, что даже самое аккуратное нажатие привлечёт ещё большее внимание со стороны девушки.

– Пьюр Виктори! – произнёс он снова. Это стало для него вроде ругательства. Да и не мудрено. Когда ты ставишь на лучшую лошадь последние пять фунтов, а она ломает ногу, так и не добравшись до финиша, стоит запастись объёмным запасом бранных слов, дабы успокоить гнетущую безысходность. И с чего он вообще решил, что стоит верить в бредни старухи-цыганки? Сколько раз он проходил мимо, и нет, вздумалось ему поздороваться, да положить в испещрённую от мозолей и грязи ладонь бронзовую монетку с изображением Елизаветы Второй, как тут же цыганка, ловко обвив его кисть, принялась водить пальцем по внутренней стороне. Наверное, именно в тот самый момент слишком хорошее настроение от предвкушения выходного, который он планировал провести, отрешившись полностью от всех забот, сыграло с ним злую шутку.

– Смерть, – просвистела она беззубым ртом так, словно у самого его уха пролетела отравленная стрела. Юджин хотел уж было отдёрнуть руку, но старуха продолжила: – Но не смерть…