Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого-нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.

О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Это преувеличение. Большинство все-таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.

Мне рассказывали об одном эстландце [18] , который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».

Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.

Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.

Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.

– Что у вас? – спросила она.

Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.

– Я что-то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.

Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.

– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда-то за угол.

Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.

В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.

Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад-вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.

Резко пахло чем-то очень характерным для подобных учреждений.

В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда-то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.

Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.

Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком-нибудь сельскохозяйственном семинаре.

Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.

Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.

– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.

Я попытался что-то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.

– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?

– Я не из их района.

Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.

– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.

Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.

– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.

– Он пришел раньше, – ответил я.

– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.

Он увел его за зеленую занавеску.

Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.

– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!

Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.

У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.

Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.

– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?