Начинался дождь – холодный зимний дождь, переходящий в снег. Я купил три свежие газеты и зашел в кафе на втором этаже напротив конторы Смита, чтобы посидеть в тепле и выпить чашечку кофе. В кафе я нашел вчерашние газеты и сделал то, что забыл сделать раньше: прочел их. Точнее, я внимательно их изучил.

Во вчерашних газетах это именовалось не более как «Загадочная смерть» – в одной из газет, «Обнаружен труп» – в другой и «Убийство ножом в большом жилом доме» – в третьей. Содержание заметок было почти одинаковым. Сообщалось, что полиция уже задержала подозреваемого для подробного допроса.

Я схватил сегодняшние газеты. Заголовки стали крупнее, появились детали происшествия – кое-какие фотографии с места преступления. Интервью с соседями, с людьми, которые что-то «знали» или «слыхали». В одной из газет была помещена фотография мужчины, рассказавшего, как полгода назад он сидел на диване и смотрел последние известия по телевизору, как вдруг кто-то из соседнего дома выстрелил из ружья в окно его гостиной. Какое отношение эта история могла иметь к нынешним событиям, было неясно, но человек получил возможность покрасоваться в газете. В своем крошечном мире, состоящем из трех комнат и кухни, он стал, наверное, героем дня.

По заголовкам было видно, что пресса не считала это убийство слишком интересным делом, тем более что подозреваемый был уже задержан и сидел, за решеткой. Полиция, говорилось в газетах, разыскивала очевидцев, следствие шло полным ходом, а следователь первого класса Хамре рассчитывал закончить его довольно быстро.

Я положил газеты на стол и огляделся. В глубине зала в углу четверо иностранцев пили чай с большими пирожными и играли в карты. Можно было подумать, что они здесь живут. За соседним столиком сидела крупная женщина в синей шляпе, с раскрасневшимся лицом. Она держала перед собой раскрытую газету, но не читала, а поверх ее неотрывно следила за мной. Ее глаза светились подозрением. Она не отвела взгляда даже тогда, когда я в упор уставился на нее. У другого столика, слегка наклонившись, стоял захмелевший парнишка лет восемнадцати и пытался заговорить с двумя девушками, приехавшими – судя по акценту – откуда-то из провинции. Девушки тесно придвинулись друг к другу, краснели и хихикали, озираясь по сторонам.

Над всем этим плыли немелодичные звуки, постоянно присутствующие в таких кафе: звуки кассового аппарата, фырканье кофеварки, голоса разных тембров, звон чашек и блюдец, стук ножей, ложек и вилок о тарелки. Воздух был наполнен сигаретным дымом и приправлен сквернословием.

И тут я увидел его. Он сидел за пятым или шестым столиком от меня. Его невидящий взгляд застыл в пространстве, как у человека, внезапно обнаружившего и увидевшего то, чего он не хотел видеть. Он поднес чашку ко рту и, казалось, прятался за ней. Он был высокий и неуклюжий, как щенок. Я с удовольствием констатировал, что он слегка поседел. Лицо его оставалось таким же бледным, как всегда, сколько я его знал. Почему-то я всегда думал о нем как о своем девере. Звали его Ларе Виик, он был преподавателем и мужем женщины по имени Беата, которая когда-то была моей женой. Он был новым отцом моего сына Томаса.

Я сидел и смотрел на него, и, прежде чем уйти, он не мог не взглянуть в мою сторону. Он сделал вид, что обнаружил меня совершенно внезапно, улыбнулся, как только что пойманная рыба, и подошел ко мне.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил я.

– У меня «окно», и я решил заскочить сюда почитать газеты и выпить кофе.

– Как дела у Томаса?

– Все нормально. Он ходит в подготовительный класс, ведь ты знаешь, что осенью он пойдет в школу.

– Да, я знаю. Я все еще стараюсь быть в курсе его дел.

– Конечно, извини, я не имел в виду… Но… Не пора ли нам перестать злиться друг на друга? Ведь это было давно.

– Все становится давним, когда проходит время.

В этом было какое-то утешение. И то, что происходит сейчас, через несколько лет определится словом «давно». Поблекнет и образ Юнаса Андресена, как со временем блекнут все образы.

– Мне пора бежать к своим студентам, – сказал Ларе Виик.

– Конечно. Передавай привет своим – им обоим.

– Передам. Счастливо.

Он облегченно улыбнулся и двинулся к выходу – высокий парень, оказавшийся лучшим мужем и отцом, чем я. Я поднял свою чашку кофе, молча приветствуя его. Несколько минут спустя я последовал за ним, в том же направлении.

Бергенская тюрьма не имела специальных камер предварительного заключения для женщин. В случае необходимости подозреваемую содержали в подвальном этаже полицейского участка, там же, где находились камеры для осужденных. Я ждал Смита у входа. Привыкший к строгой судебной процедуре, он был точен.

Мы подошли к дежурному и подождали, пока нас проводят в камеру. Смиту не требовалось здесь никакого удостоверения – он был слишком хорошо известен. Я был вместе с ним, и это подтверждало законность моего присутствия. К тому же все они знали меня в лицо. Я был здесь не в первый и, наверное, не в последний раз.

Венке находилась не в камере для осужденных, но точно в такой же. Маленькая, вытянутая комнатка, крошечное окошко с матовым стеклом, с решеткой. В камере была кровать, ведро в углу, умывальник, крохотное полотенце и маленький, упакованный в светло-розовую бумагу кусочек мыла, похожий на идиллический утренний подарок благодарного любовника. Рядом с умывальником стоял деревянный стул, около стены откидной столик, на котором можно было писать, или облокачиваться, или просто приклонить голову – смотря по настроению.

Венке Андресен стояла у стены прямо под окошком. Непричесанная, с лицом серым, как стены, ее окружавшие. Каким-то удивительным образом оказалось, что и глаза и губы ее имели один и тот же безнадежный синеватый оттенок. Она переоделась: черные брюки, белый свитер с высоким воротом и серый вязаный жакет. За прошедшие сорок восемь часов она постарела по крайней мере на несколько лет.

Венке смотрела то на меня, то на Смита, то на женщину из охраны и молчала, пока женщина не вышла и не закрыла за собой дверь, выразительно поглядев на нас. Этот взгляд должен был означать: «Помните, я стою за дверью».