Той борьбы, что была во мне раньше, больше не существует. Я позволила страху поглотить меня целиком и заморозить. Мои руки неконтролируемо трясутся, мысли в беспорядке, хаотичный вихрь прошлых и настоящих тревог. Непреодолимое чувство, что вот-вот произойдет что-то ужасное, не покидает мой желудок.

Разум — опасное место, а мой захватил шторм, закручивая и топя меня, пока я отчаянно ищу якорь среди бушующего ветра.

— Пожалуйста, — умоляю я.

Боже, как я себя ненавижу. Полузадушенная мольба горчит в горле, и я чувствую себя жалкой из-за того, что произнесла ее вслух. Я качаю головой туда-сюда, прижимаясь к стене.

Я не могу вернуться в подвал.

Я не могу быть жертвой, только не снова.

Не могу.

Я задыхаюсь от воспоминаний о травме, которую ненавижу. Он сказал, что вернется за мной, и мне потребовалось время, чтобы понять, что он имел в виду не только физическую силу. Дышу поверхностно, крошечными вдохами, как будто легкие боятся впустить слишком много воздуха.

Стивен Синклер никогда не оставлял меня в покое.

Я чувствую его запах в воздухе. Ощущаю его присутствие за плечами с каждым шагом. Слышу его голос в своих снах. Я уверена, что только горько-сладкое милосердие рук смерти избавит меня от него.

Я разваливаюсь на части на глазах у всех, и я не могу остановить это.

Время теряет свою власть надо мной. Секунды растягиваются в вечность, но все происходит в ускоренной перемотке. Я остро чувствую каждое ощущение, каждый звук, каждое движение вокруг меня. Это похоже на то, как если бы мои чувства были на пределе, каждый сигнал безжалостно бомбардирует меня, заставляя чувствовать, что я вот-вот разлечусь на части.

Грудь сжимается еще сильнее, тело дрожит, мышцы напряжены, словно я готова бежать от невидимой угрозы. Стены словно смыкаются вокруг меня, прижимаются все ближе и ближе.

Мне нужно сбежать, найти безопасное место, хотя я не думаю, что когда-либо знала, что такое безопасность.

— В 1815 году Адольф Андерссен пожертвовал обе ладьи и ферзя, чтобы поставить мат Лионелю Кизерицкому.

Крошечные волоски на моей шее встают дыбом, а по обнаженным рукам разбегаются мурашки. Я едва слышу слова, мой мозг не улавливает смысла.

Только голос.

Ровный и спокойный, как ночное небо.

Сайлас Хоторн.

— Последний ход, 23.Qh6#¹², ей дали название «Бессмертная игра».

Теплые ладони, намного больше моих собственных, обхватывают мою голову. Кончики пальцев вдавливают произносимые слова в мой затылок, пряди моих волос проходят сквозь щели между его пальцами, пока его голос уговаривает меня выйти на сушу.

Мои брови дергаются, когда я открываю глаза. По щекам текут слезы — смесь разочарования, растерянности и страха. В коридоре темно, почти пусто, и все, что я могу различить, — это очертания его тела.

— Бобби Фишер, матч века произошел во время холодной войны. Люди годами говорили о том, что один шахматный матч стал символом политической войны. Фишер победил, став первым американцем, выигравшим чемпионат мира по шахматам.

По мере того, как он продолжает бредить, напряжение начинает ослабевать. Напряжение в груди постепенно ослабевает, и мое дыхание, хотя и прерывистое, выравнивается. Он говорит о том, что, как я думаю, является историей шахмат. Такая случайная, не относящаяся к делу тема, но не контекст отвлек мой мозг.

Дело в его голосе.

Тот самый, который шептал мне на ухо через динамик телефона и не дал мне прыгнуть навстречу своей смерти. Это смесь тьмы и тепла, низкий рокот, исходящий из глубины его груди. Одинокая свеча, мерцающая в бездне небытия.

— Shāh māt, король беспомощен или король побежден, переводится как…

— Шах и мат, — я давлюсь этими словами.

Экстази все еще течет по моему организму, алкоголь и адреналин бурлит. Я чувствую себя истощенной. Как будто, несмотря на то, что буря внутри меня утихла, я все еще стою под проливным дождем.

Он держит мою голову в своих руках, пальцы обвиваются вокруг основания моей шеи, притягивая меня к себе. Я прижимаюсь лбом к его груди, вдыхая запах табака и одеколона, пропитавший его рубашку и манящий меня ближе.

Мое тело стремится к нему, ища… я не знаю. Комфорта? Успокоения?

Мир все еще затуманен, и все, что я знаю, это то, что он — единственное, что удерживает меня от падения на землю.

— Коралина, — он шепчет мое имя как секрет. — Дыши для меня, Хекс. Дыши.

Я наваливаюсь на него всем своим весом, не уверенная, что он сможет это выдержать, но каким-то образом зная, что он это сделает. Прерывистое дыхание срывается с моих губ, когда я делаю медленные вдохи через нос.

— Не осуждай меня, Сайлас, — я крепко зажмуриваю глаза, чувствуя, как слезы текут по лицу. — Не…

Не говори никому. Не вспоминай об этом. Не думай обо мне как о слабой.

Это ужасно.

Моя уязвимость вытекает из меня, как из разорванных вен, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить это. Неважно, что это видел только один человек. Одного человека достаточно.

Достаточно одного человека, чтобы понять, насколько ты слаб внутри, всего одного, чтобы уничтожить тебя. Я не могу позволить этому случиться, не тогда, когда я так близка к тому, чтобы выбраться из этого.

— Как я могу судить тот способ, который ты выбираешь, чтобы избавиться от своей печали?

Большая часть меня хочет оттолкнуть его, убежать и притвориться, что этого, черт возьми, никогда не было. Но меньшая часть так устала, а его руки такие невероятно теплые.

— Ты можешь…

Я замолкаю, не зная, что и как хочу спросить, просто знаю, что не хочу, чтобы он уходил. Еще нет. Мне нужно еще несколько секунд, чтобы прийти в себя, а потом я уйду. Я соберу осколки своей гордости и притворюсь, что это был сон.

Но мне нужно еще несколько мгновений.

— Что угодно, — шепчет он, не отрываясь от меня и не делая ни единого движения. Он откидывает мою голову назад, заставляя меня посмотреть ему в глаза. Один из его больших пальцев смахивает слезу с моего лица.

Это мой первый настоящий взгляд на Сайласа за сегодняшний вечер. Тот скудный свет, который есть в этом крошечном коридоре, отбрасывает отблеск на его лицо.

На мгновение мы становимся двумя незнакомцами в пустом пространстве, которых связывает только взгляд. Наше прошлое не пересекается, и мы совершенно незнакомы друг с другом. На секунду я позволяю себе представить мир, в котором он может привлекать меня без всяких последствий.

Его глаза темные, как земля, и такие чертовски пустые, просящие, чтобы в них поселилась жизнь, жаждущие искры. Я прослеживаю все его черты — от прямых, четких бровей до линии носа.

Веснушки, такие нежные и невинные, рассыпаны по его светло-коричневым щекам, а его губы такие манящие, что у меня возникает внезапное непреодолимое желание увидеть, как он улыбается. Просто посмотреть, как его пухлые губы изгибаются и демонстрируют, насколько я могу догадываться, ослепительно белые зубы.

Мне так хочется прикоснуться к нему, но я отказываюсь.

Я никогда не хотела этого, знать его, несмотря на его репутацию. Чтобы он узнал меня, увидел меня. Я не хотела, чтобы мы были двумя незнакомцами в пустой комнате, потому что я знаю, кто я такая и что бы я сделала с ним — с любым мужчиной, если уж на то пошло, — который подошел бы ко мне слишком близко.

Я — веретено, о которое мальчики прокалывают пальцы. Я оставляю их в коматозном состоянии только с воспоминаниями о моих прикосновениях.

Я не принцесса. Я — гнилое яблоко.

Яд, созданный, чтобы разрушать счастливые судьбы.

Я не гожусь ни для него, ни для кого.

— Отпусти меня.

6. ВОЗВРАЩЕНИЕ БУГИМЕНА

Коралина

— Мисс Уиттакер?

Я наклоняюсь, сидя на табурете и оглядывая холст перед собой. Я еще слишком молода, чтобы кто-то называл меня как-то иначе, нежели по имени. Но все становится немного понятнее, когда я вижу, кто стоит.

— Привет, Фэй. Коралина вполне сойдет. Я вообще-то не твой учитель, — говорю ей мягко, мягче, чем с большинством. Может быть, потому что она напоминает мне Лилак. — Могу я тебе чем-то помочь?