В Олиной Либерее Марьи Николаевны не было: она все же оставила богатое эпистолярное наследство. Но если бы Оля составила энциклопедию, упомянула бы и о ней, как о несправедливо забытой. Кэт вдруг захотелось найти подружкины записи и наброски, результаты многих часов, проведенных в московских и петербургских библиотеках. Оля пыталась разыскать как можно больше, собрать по обрывкам, кускам, чужим воспоминаниям, их талант, она мечтала писать обо всех, кто остался в тени гениев, но без которых гениев бы не было. Кэт точно знала: подруга прочла все сохранившиеся дневники Волконской, шаг в шаг прошла по стопам маленького Льва, не исключено, что и сама стала почти гениальным Толстым. Да в итоге в свою же Либерею и угодила, взлетая, диковинной птицей раскинувши крылья, в небо безжалостного Страстного.

В школе Оля как-то сказала, что не понимает, почему все бесконечно анализируют Пушкина, а о Наталье Гончаровой писала только Цветаева. Тогда этот вопрос всему классу показался идиотским и смешным. Кто такая Гончарова, что она сделала? Но Оля не остановилась. Эта несправедливость убивала ее, не давала покоя. Она хотела восстановить в правах всех, кто вершил всемирную историю, тихо оставаясь за спинами великих. Вытащить из темноты на свет их красивые аристократичные лица со светящимися мудростью глазами. Выудить из реки забвения их имена. Она так мечтала снова показать их всему миру. Ткнуть напыщенных умников носами: «Кем бы вы все были без них?».

Кэт вздохнула и задумчиво свернула на улицу Лукьянова. Еще не было и одиннадцати, поэтому она решила позавтракать в каком-то малюсеньком кафе, на которое случайно наткнулась. Попросила кофе и блины. Залезла по очереди во все соцсети. Ленты бездушно выплевывали новые и новые скорбные посты. Все вспоминали, как с Олей познакомились, какой она была коллегой, каким другом. Кэт хотела тоже что-то написать, но так и не смогла. Просто поставила в статусе с десяток запятых.

Еще раз просмотрела ночную видеозапись. Убийцы, как и раньше, на ней не было. Кэт вытащила из сумки пакетик с окурком и сигаретной пленкой. Вот дура. Обычный мусор.

Соцсети сходили с ума. Как же быстро в их сжатом узком мирке разносятся печальные новости. Ах, Оля, Оля, Парамоша. Сумасшедшая. Была сумасшедшей. От прошедшего времени что-то ударило в висок. Да не может такого быть. Такие не умирают. Даже те, кто уверяют, что двадцать шесть лет вполне достаточно для жизни. За это время можно многое успеть. Прочесть, посмотреть, полюбить. Написать.

Почему Оля? Почему не она сама? Оля – почти такой же гений, как Толстой. И Кэт, жалкий, не имеющий амбиций и высоких идей, бездарь, не написавший за свою жизнь ничего важного, ни слова. Но столько прочитавшая. Зачем? Взявшая так много у этого мира, но так и не удосужившаяся вернуть ему ни строчки.

Кэт не понимала, трезва она, пьяна, спит или бодрствует. Мир то неистово кружился, то вдруг замирал, солнце то слепило, то вмиг исчезало. Она бы не сказала, что ее мучило похмелье. Нет, это было что-то другое. Какое-то зыбкое ощущение, что она находится в плохо отрисованной, с огромным, глобальным багом35, компьютерной игре. Хотелось немедленно выбраться в реал, но из отвратительного, выдуманного кем-то мирка, не было выхода. Он сжимался до размеров надстольного абажура и снова расходился, чтобы дать ей возможность сделать вдох. Придуманная кем-то жизнь рассыпалась, крошилась, первобытной глиной падала под ноги и собиралась, слипалась заново, становясь надмирным существом, Големом, в темно-сером лице которого то и дело проступали Олины черты. Кэт вглядывалась в них, но не узнавала. Ей казалось, что она видит это знакомое с детства лицо будто впервые. Неуловимое, неузнаваемое и так и не узнанное. Кем стала она, бывшая одноклассница, выискивая великих женщин? Могучим соединением всех их черт? Ускользающая, чужая, неуловимая. Оля, кем была ты и кем ты стала? Что произошло с тобой там, в самом центре расцветающей, весенней, почти булгаковской Москвы? Летать бы тебе с Маргаритиной метлой над бессмертным дремучим городом, над вечным Третьим Римом36, над которым вставала теперь, надвигалась злой черной тучей почти Ершалаимовская всепоглощающая тьма37.

В половине первого она позвонила в домофон. Ответил Илья. По голосу можно было догадаться, что накануне он безбожно напился. Попросил купить ему пива и Кэт отправилась в ближайший магазин.

Выглядел Олин муж действительно крайне плачевно. Под глазами разлилась просто-таки бескрайняя синь, руки тряслись, перегаром провоняла вся квартира. Он схватил бутылку и жадно глотал пенное.

Кэт распахивала окна, спешно приводила комнаты в порядок.

– 

Илья, что вчера случилось?

– 

Не знаю.

– 

Ты вчера нажрался?

– 

Да.

– 

Рассказывай, что было после того, как она ушла от Таньки.

– 

Я не знаю.

– 

Ты видел ее?

– 

Нет. Я был пьян.

– 

О чем вы с ней разговаривали?

– 

Ругались. По телефону.

– 

Почему?

– 

Ты знала, что у нее кто-то был?

– 

Что за глупости? Никого у нее кроме тебя не было.

– 

Даже ты не знала.

– 

Не было никого, что ты несешь?

– 

Оля изменяла мне, я был пьян, я был в бешенстве. Я просил ее приехать.

– 

Куда?

– 

Ко мне.

– 

Домой?

– 

В бар.

– 

В какой?

– 

Не помню названия.

– 

Находится где?

– 

На Дмитровке.

– 

Хорошо. Зачем просил приехать?

– 

Убить ее хотел, прирезать.

– 

Чтооо?

– 

Я был в бешенстве, я был пьян.

– 

Ты до сих пор пьян. Не смей ляпнуть что-то подобное полиции.

– 

Я не мог, Кэт, ты же понимаешь. Но я не помню ничего.

– 

Тихо, без соплей сейчас. Вспоминай. Она собиралась с кем-то еще встретиться?

– 

Я не знаю. Она к Танюхе поехала. А я пошел посидеть с другом. Жаловался ему весь вечер. Как она могла, а? Даже тебе ведь не сказала. Или ты все знаешь и врешь мне?

– 

Чушь не неси. Что дальше было?

– 

Друг ушел, я остался, звонил ей, хотел немедленно все решить.

– 

А потом?

– 

Я не помню. Помню, что просил приехать. Потом помню, как дома проснулся. Я невменяемый был, приполз на автопилоте, даже дверь входную за собой не закрыл. Кэт, я ведь не мог…

– 

Не мог, Илюх, не мог. Про работу рассказывай. Что она делала?

– 

Да как всегда.

– 

Ей кто-то угрожал? Политики, чиновники, минобороны?

– 

Нет.

– 

Вспоминай.

– 

Да нет же… Я не знаю… Кэт, ну я же не мог…

Ему было плохо, он страдал, и, кажется, как и она сама, до конца не осознавал еще ничего. Безобразно хлебал пиво из горла и полулежал на диване. Кэт взяла Олин ноутбук и сразу же увидела все иконки на рабочем столе.

– 

Кретин ты, Илья. Когда изменяют, пароль хотя бы ставят.

Миллион текстов, которые она сортировала по дате, десятки одинаковых «Новых папок», фотографий. Кэт скидывала все подряд на переносной жесткий диск, была уверена, что потом, присмотревшись, найдет в них разгадку, или хотя бы зацепку, попавшее в кадр лицо, силуэт, намек на мотив убийства. Она хотела сложить по Олиным ежедневникам каждый шаг за все последние дни, воссоздать поминутно ее последнюю субботу.

Кэт не знала, что ищет. На самом деле, в придуманную только что версию заказного убийства она не верила. Ну не бывает такого, журналистов в России не убивали давно, помешанные на самоцензуре руководители изданий ни за что не стали бы печатать что-то, что серьезно вредило бы тем, кто способен на убийство. Настоящего, страшного скандала никто бы не допустил, а если и допустил по недосмотру или случайности, – тут же последовала бы целая серия навязчивых опровержений. Безмолвствующий народ38 российский убедили бы, что громкий материал – ложь и забыли бы о нем навсегда, плотоядно переключившись на очередное самолетокрушение или жуткий теракт. Кровавых инфоповодов, благо, хватало. Убивать глупо, когда можно опозорить или растоптать. А то и выгнать за незначительный проступок с волчьим билетом и негласным запретом брать на работу в любые СМИ. Создавать новых мучеников за правду больше не нужно: мороки много, да и чести многовато.