Он качает головой.

— Сегодня я доктор. И я задаю вопросы. Вы одиноки?

Я провожу языком по зубам, пытаясь скрыть порыв нахмуриться.

— Иногда да. Время от времени каждый чувствует себя одиноким. Такова человеческая природа.

Он погружается в игру, в свое представление.

— Но вы думаете, что справляетесь с этим лучше большинства. Не так ли? Почему? Потому что вы психолог?

Я сдерживаю смех.

— Нет, потому что мне не нравится… — Я резко останавливаюсь.

Он наклоняет голову.

— Что вам не нравится? Отношения? Слишком сложно? Слишком интимно?

— Я не особо люблю людей, — признаюсь я.

Уголок его рта приподнимается.

— Психолог, который не любит людей. Как так получилось?

Я выдыхаю.

— Мне интересно изучать людей, а не то, что они могут делать или чувствовать по отношению ко мне, — поясняю я. — В этом разница между обычным потакающим своим слабостям человеком и самосознательной личностью. Как психолог, который много лет этому учился, я понимаю людей на таком уровне, которого нет у большинства. В целом люди эгоистичны и утомительны. Я просто предпочитаю анализировать их, а не стремиться к близким отношениям с ними.

Он скрещивает руки на коленях, пристально глядя на меня.

— Это либо самый правдивый ответ, либо самый уклончивый. Что в любом случае раскрывает ваш страх.

От холодных мурашек на затылке я замираю.

— Мой страх. Вы собираетесь поставить мне диагноз, доктор Салливан?

Он откидывается на спинку, прерывая зрительный контакт.

— Разве вы еще сами не поставили себе диагноз?

— Это логичное предположение. — И ошибочное. Я никогда не анализировала себя. Даже в колледже, когда каждый студент-психиатр рассматривал свои мозги под микроскопом. В то время у меня была теория, согласно которой, прежде чем один человек сможет поставить диагноз другому, сначала ему придется победить своих внутренних демонов.

Крайне сложная задача. Вскоре я поняла, что легче сосуществовать с демонами, чем изгонять их. Как только я приняла это, мне было достаточно легко двигаться вперед, даже добиться успеха. И мне это удалось. Забраться прямиком на вершину карьеры.

— Логичное предположение, — повторяет Грейсон. — Тогда, то, что вы патологическая лгунья, это тоже логическое предположение?

Он хочет заманить меня в ловушку. Вызвать реакцию. Я выпрямляюсь, стараясь не обращать внимания на боль в пояснице. Грейсон хмурится. Недостаточно, для выражения беспокойства, но лишь слегка, чтобы показать, что он замечает мой дискомфорт.

— Вы чувствуете, что я солгала? — Спрашиваю я.

— Нет, — говорит он. — Я не думаю, что вы лжете пациентам. Я думаю, вы лжете самой себе. Особенно о страхах.

Я говорю тихо и бесстрастно.

— Это суровая оценка. Даже если так, то мы все в какой-то степени лжем себе. Так разум нас защищает. Если бы мы осознали, насколько мы незначительны, ну, — смеюсь я, — тогда мы могли бы потерять волю к жизни.

— Потерять волю к жизни. Интересно. — Он подается вперед, глядя на меня, как на паззл. Он любит паззлы.

Я еще глубже вжимаюсь в кресло. Прикасаюсь ко лбу, желая избавиться от внезапной боли.

— Вы много думали о предстоящем суде? — перевожу я тему.

— От чего вы пытаетесь защититься?

— Что?

— Вы сказали, что ложь себе — это защитный механизм. Я хочу знать, чего вы так стараетесь избежать. От чего вам нужна защита?

Я хватаюсь за подлокотники и приподнимаюсь, чтобы встать.

— Я не играю в ваши игры, Грейсон. Мое терпение вышло.

— Кто вас обидел? — он поднимается со своего места так быстро, что я отшатываюсь, в то время как его цепи натягиваются.

Я смотрю на столешницу, под которой скрывается тревожная кнопка. Грейсон следит за моим взглядом, затем смотрит на меня.

— Вперед, давайте. Нажмите на нее, — подначивает он.

Я поднимаю подбородок, успокаивая дыхание.

— Если я это сделаю, то это будет наша последняя сессия.

Уныние наполняет его глаза прежде, чем он успевает скрыть выражение лица. Я напоминаю себе, что это не настоящая эмоция, он умелый манипулятор.

Он доказывает это, когда отступает и трет шею.

— Я буду скучать по нашему общению, доктор Нобл. Вы мне помогаете.

Хотите знать, когда вам лгут? Следите за жестами: дернуть за ухо, прикоснуться к волосам. Потереть шею. Только с Грейсоном я не решила, лжет ли он о моей помощи ему или что он будет скучать по нашему общению — скучать по мне.

— Вы хотите, чтобы я поверила, что вы сделали это не специально?

Он пытается изобразить смущенное лицо, но не может долго удерживать его. Он расплывается в улыбке, на щеке появляется ямочка. Мои ноги начинают дрожать от его чар.

— Может, я хочу, чтобы вы спросили, какая часть всего этого правда.

— Миссия выполнена. Если вы намеренно решили манипулировать этими сеансами, то видимо хотите умереть. Я еще раз вас спрашиваю, это игра? Ваша последняя выходка перед казнью? Вы намеренно тратите мое время, потому что ваше уже вышло?

Он сжимает кулаки так крепко, что цепи начинают дрожать, под комбинезоном вздуваются напряженные мускулы. Я чувствую, как на него накатывает гнев. Это первая настоящая реакция, свидетелем которой я стала — настоящая эмоция.

Я его напугала.

— Вы — не игра, — говорит он сквозь зубы.

Я втягиваю воздух.

— Меня учили распознавать ложь. Возможно, вы искусны в обмане, но я умею его обнаруживать, Грейсон. Я хочу знать правду.

— Ложь вам не принесет мне пользы. Я хочу, чтобы вы познали истину.

То, как он говорит… сама фраза «познать истину». Он не просто хочет, чтобы я узнала ее, он умышленно подобрал такие слова. Я чувствую покалывание.

— Вам нравилось заставлять жертв страдать? Вам нравилось пытать их, убивать? — Я подбираю слова столь же тщательно. Мне нужно понять, садист он или это лишь маска. Теперь, когда он ослабил щиты, я могу легче считать его ответ.

— Да, — признается он. — Мне понравилось. Ни капли вины.

Я, наконец, выдыхаю.

— Вы не можете чувствовать вину или сожаление, если получаете удовольствие от страданий и боли других. Вы получаете удовольствие? Возбуждаетесь, наблюдая, как ваши жертвы страдают? Достигаете сексуального удовлетворения и разрядки?

На лице его отражается чистый экстаз, в глаза подергиваются дымкой, словно он вспоминает, что чувствовал. Когда взгляд снова обрел осмысленность, а яркие голубые глаза устремляются на меня, интенсивность взгляда пронзает меня до самой глубины и вызывает пульсирующую боль, от которой мои бедра сжимаются.

— Это несправедливо, что вы знаете мои секреты, — говорит он, — в то время как я ваши — нет.

— Это признание? — не позволяю перевести тему я.

Он один раз кивает в подтверждение.

— Таким я родился. Потратил годы, пытаясь понять, почему. Потом мне стало скучно, а потом я устал. Сейчас важно лишь то, на что я решаю направить свою… садистскую природу. Если вы так это называете.

Я поднимаю голову, стиснув зубы.

— Именно так. Вы заблуждаетесь, если считаете, что можете использовать садизм во благо.

Что вы герой, использующий свое расстройство для наказания виновных. Это не так, Грейсон. Вы не можете быть судьей, присяжными и палачом.

— И все же так и есть, — говорит он, опускаясь в кресло. — Это просто выбор — принять то, кем мы являемся. То же самое можно сказать и о вас. Вы используете свою болезнь в общении с пациентами.

Леденящая волна страха лишает меня дыхания.

— Вот почему я здесь, — продолжает он. — Вот почему тогда в приемной вы выбрали меня, а не придурка, пускающего слюни. Вы сделали выбор. Тот, который выгоднее для вас. Просто признайте это. Признайте, что родились такой же свободной, как и я, чтобы мы могли закончить с этими бессмысленными разговорами и узнать, на что мы действительно способны.

Я отступаю, увеличивая расстояние между нами, чтобы при следующем вздохе не почувствовать его запах.

— Чего вы хотите? — Простой вопрос, но ответ расставит все по местам.