Они страшно косят, и оттого я никак не пойму, в какой из глаз мне смотреть. Левый, правый? Хрен разберешь, какой из них видит – но оба смотрят пронзительно. Еще чуть-чуть, и проедят в тебе дырки.

– Вы из похоронного бюро, – уверенно заявляет женщина.

– Почему? – я отвожу взгляд.

– Потому что уснула Зоечка. Моя любимая девочка, – она продолжает смотреть, кожей чую. – А вы одеты в черное. Когда вдруг уснула моя матушка, тоже пришел хороший мальчик в черном. Но Зоечку я не отдам, я спрятала ее под подушкой.

– Зоечка – это кошка, – с отвращением поясняет Миртски. – Она спит с дохлой кошкой.

Личико Катаржины спокойно мертвецки.

– Когда ты уснешь, Томаш, мы снова полежим втроем. Как раньше.

– Тьфу ты! – шепотом негодует Миртски. – И вы еще сомневаетесь?

Строжка невозмутимо кладет руку графини, крючковатую бледную палку, себе на колени. Он разглядывает дряблую кожу, простукивает пальцем синие прожилки вен. А потом опускает ладонь на…

Черт, старик…

– Живот-то твердый, водянистый, – замечает дед. – Сталбыть, паразиты?

– Это потому что у меня нимфы, – отвечает Катаржина не задумываясь. – Я заразилась ими, когда доставала старые ящики из-под шкафа.

– Дык нимфы же венерические, – бровь старика недоверчиво выгибается за толстыми стеклышками очков.

– Да, венерические! – графиня вскакивает со стула. – Я знаю!

Она вышагивает конвульсивные па, держась за полы сарафана. Мне чудится, что всё это – просто мой очередной идиотский сон. Ужасающий спектакль в театре абсурда, и Катаржина в нем – заслуженная прима.

В какой-то момент графиня задирает сарафан выше некуда. Но я не успеваю среагировать. То, как Катаржина Клаугет трясет ссохшимися ягодицами, как бы «выгоняя» невидимых нимф, отпечаталось у меня на сетчатке глаза. Я опускаю веки – но спрятаться от этого зрелища теперь негде.

– Вот они нимфы, глядите! – истерически хохочет женщина. – Ловите их, чтобы не разбежались!

Моя куртка еле сдерживается. Моя куртка близка к истошному крику.

– Сумасшедшая… – выплевывает Миртски. – Супруга лжёт. Она заразилась этой дрянью, когда мы ездили в Предгорные княжества. Переспала с каким-то княжичем, вот Двуединый и наказал лоно хворью. После того она обесплодела, сплошь выкидыши.

«И поделом», – добавляет он беззвучно.

– Томаш врушка! Томаш врёт! – причитает графиня, заламывая руки. – Томаш первый изменил мне. Он изменил мне раз, изменил два… И я стала изменять ему каждый раз! – женщина охает. – Но мой супруг совсем перестал со мной любиться. А я так добренько наряжаюсь для него…

Катаржина умолкает, погруженная в неровности сарафана. Она кажется глубоко загипнотизированной всеми этими пятнами да дырочками – и даже что-то нашептывает себе, точно в состоянии транса.

– Господарь Миртски, – возникает Строжка; всё это время он чиркал пером доклад Белого братства, – вас можно поздравить, значит.

– То есть? – хозяин вскидывает голову. Мимолетное замешательство сменяется полуулыбкой. Да, той самой полуулыбкой. – Поставили подпись? Сразу бы так, гости дорогие! Я прикажу Элишке паковать Катины вещи и…

– Нет-нет, господарь. Мы не можем забрать графиню Клаугет, коли та бесом не одержима или не находится на грани.

У меня как камень с души упал. Я, может, и неисправимый альтруист, но вот перспектива тащить эту женщину в Башню Дураков… Через весь город… Нет уж, хватит с меня на сегодня безумных. Прости, Элишка, если обнадежил – но я пас.

– Не одержима?! – усы Миртски гневно колышутся. – Вы слепые?!

– Вены не расширены, рисунок сосудов не нарушен, – читает Строжка протокольные правки, – деформации мышечных тканей и внутренних органов не обнаружены. Склонность к насилию тоже не…

– Насилие? – Катаржина озабоченно вытягивает шею, шарит взглядом по комнате. – Хотите изнасиловать меня?

– Стоять! – хозяин цепляется за соломинку. – В Братстве приносили прибор. Ну, мать его, этот… Чтобы психику мерить!

– Психоскоп? – догадывается старик. – Бесполезный инстурмент, господарь. Завышенные показатели психики, знаете ли, присущи не только лишь тем, кто бесами одержим. А вот внешняя-то морфология…

Беспокойные зрачки Катаржины находят меня. Намалеванный рот раскрыт в щербатой гримасе.

– Тебе придется постараться, если хочешь насиловать, – я догадываюсь: так она улыбается мне. – Графиня станет царапаться, когда ты будешь насиловать.

Графиня пятится к шторке органзы – и манит пальцем вслед.

– И что ты хочешь этим сказать? – у Миртски дрожит ямочка на подбородке. – Что она здорова?!

– Нет, господарь, ваша жена душевнобольная, – уступает Строжка, – но не одержимая. Помешанные очень чутки на дуновения из мира бесов, Эфира то бишь. Оттого и психика зашкаливает.

Стоит за шторой. И делает вид, что прячется – но смотрит, смотрит, смотрит. Дерганый глаз в просвете органзы. Нитка слюны, красная от помады.

– Не стесняйся… Моего мужа нет дома.

Тощая нога в приспущенном чулке. Нога, что зазывно скользит из-за шкафа.

– Ну а ты что? – окликает меня Миртски. – Ты-то какого черта заткнулся?

Мне требуется пара секунд, чтобы оправиться. Господин Томаш побеждает оцепенение гораздо быстрее. Но он не опешил, нет – он взбешен.

– Катаржина! – гаркает хозяин. – Пошла вон отсюда!

– А как?! – взвизгивает та. – А любить меня кто? Ты будешь любить?

Господин Томаш сжимает кулаки. Его страсть – перегибать палку с дисциплиной. Другая страсть, очевидно – мезальянсы, а третья – изменять поехавшей жене.

Сегодня господин Томаш, думается, отменил променад с красавицей-соседкой, чтобы принять гостей из Белого братства. Затем узнал, что пришедшее братство – совсем не Белое. И вдобавок это Небелое братство отказывается упечь жену в Башню Дураков… А теперь и вишенка на торте – потрясающий танец кабаре от госпожи Клаугет.

Чаша терпения Миртски закипает, и пена валит через край.

– Да никто тебя не любит, кобылья ты рожа! – бурлят остатки флегмы. – Страшная никчемная выдра! Да если б не твоя богатенькая мамаша, плевал бы на тебя с высокой колокольни.

– Томаш…

– Я уж думал, раз спятила – так и дело с концом. Так нет же! Морганатический, сука, брак! «Теряете всё, господин Миртски!» «Состояние закреплено за графиней, господин Миртски!»

Беспокойные глаза Катаржины меркнут, покрываясь соленой пеленой.

– Ни-ког-да тебя не любил.

Сначала думалось, женщина просто уйдет в себя. Провалится в бездну своего безумия, придавленная признанием супруга. А снаружи останется пустой кокон – из дряблых белых нитей с синей сеточкой, весь в подозрительных разводах.

Катаржина задирает голову, чтобы зайтись воем раненой волчицы – но молчит. Из глаз, слепых от горя, хлещут слезы. От слез сильнее течет помада, и на сарафане – у самого ворота – распускаются розовые бутоны новых пятен.

– Господарь Миртски, будьте пожалостливее, – тихонько советует Строжка.

– С какой это стати?

– Сильный-то стресс, знаете ли, как любое переживание, утончает границы нашей психики.

Скрипит и затворяется дверца, драпированная органзой. И по ту сторону режет рыданием – самым отчаянным и ненастным из всех, что я слышал.

– Какие границы? Она и так психичка! – рычит Миртски.

– Как же «какие», господарь? С Эфиром же.

Если ты когда-нибудь посчитаешь себя одиноким, несчастным… Или, быть может, ненужным – приходи тогда к Бругу, и он изобразит тебе, как кричит Катаржина Клаугет.

– Да мне уже по боку на ваши научные россказни, – фыркает хозяин, торопливо следуя к выходу в коридор. Тот, что с портретами.

– Я, если позволите, советовал бы графине терапию, – суетится старик. – Периоды помешательства обыкновенно сменяются порами ясности, и…

Плач Катаржины Клаугет – шрифт для слепых, высеченный на барабанной перепонке Бруга.

– Уж не беспокойтесь, время позднее, – подгоняет нас Миртски, – а завтра я обязательно выужу себе кого-нибудь из Братства…

Крик Катаржины бесконечен и пуст. Как бесконечна и пуста бездонная яма.