Раздраженно глянув на Строжку, заткнув цеховую книжку за пояс, я мухой вылетел из обеденной. Дожидаться, пока Табита закурит, а по залу поплывет заветный дым, не хотелось. Не ровен час запрыгну на стол и с боем отберу окурок, точно оголодавший дворовый кот – сосиску.

Уж слишком давно я не курил. До дрожи в коленях давно.

Сложно нести бадью и одновременно подниматься по лестнице. Ступеньки узкие, а бадья такая гигантская, что я в ней помещусь целиком. Приходится неустанно пялиться под ноги, чтобы не скатиться кубарем вниз, ведь впереди, застилая взор, маячит это необхватное дощатое нечто. А еще воду носить…

Дневной междусобойчик с шишигой дает о себе знать, и я уже вспотел как полёвка. Мда, видел бы меня отец… Добравшись до второго этажа, опускаю бадью на пол, надеясь перевести дух.

И беззвучно ругаюсь. Прямо напротив, облокотившись спиной о дверь моей комнаты, стоит Вилка.

– От тебя убийственно пасёт. Просто убожество, – презрительно выплевывает она, не поднимая на меня холодных серо-голубых глаз. Вернее, только одного глаза: другой скрыт длинной челкой, зачесанной набок и доходящей до острого подбородка.

– А я-то подумал, день не может стать еще хуже, – парирую я, разминая затекшую поясницу. – Решила, что мне на сегодня недостаточно одного чудовища, и пришла сама?

Как будто мало того, что руки ее скрещены на груди, она еще и ногу в колене сгибает. Узкие штаны из вельвета скрипят и, натянувшись на голени, оголяют изящную лодыжку. Закрытая поза высшей степени.

– Ты слишком высокого мнения о себе, раз думаешь, что мне есть до тебя дело, – Вилка морщит нос. – А мне всё равно… пока ты не выдашь свою гнилую натуру, таборянин.

Она качает головой, и высокий хвост ее волос цвета заледеневшей нивы рассыпается по плечам

– Это очередной комплимент или что? – закатываю глаза и тоже скрещиваю руки на груди. Моя куртка согласно скрипит, точно соревнуясь в музыкальности со штанами девчонки. – Строишь из себя белую и пушистую, а язычок у тебя тоже как у таборянки.

Вилка дует на челку, и та обнажает второй глаз. Как и его брат-близнец, он смотрит на меня с нескрываемой неприязнью.

– Тебе следовало уйти, когда была возможность, – упрекает девушка. – Не боишься, что найду для тебя другой такой ошейник?

– Так хочется меня приручить? – усмехаюсь я. – Что, тётушка Табита не разрешает завести щенка?

– Нет, – она делает шаг мне навстречу, порывисто, как шквал штормового ветра. – Только хочу понять, что нужно сделать, чтобы ты исчез из нашего дома, – Вилка щурит глаза. – Заплатить? Отравить? Зарезать во сне?

– Для начала, красотка, – я вздыхаю, – дать мне вымокнуть в водичке часик-другой. Можешь потереть работяге Бругу спинку, если нечем заняться.

В ответ она неестественно смачно, по-мужски сплевывет на пол.

– Так я и думал, подруга, – я пожимаю плечами. – Кажется, любезности кончились.

Подхватив бадью на руки, я ровным шагом направляюсь к двери. Вилка настороженно, как дикое животное, обходит меня полукругом и оказывается сзади. Я же пытаюсь нащупать ключом замочную скважину.

– Зачем ты вытащил Лиха? – вдруг спрашивает она.

– Чего? – переспрашиваю я, ковыряя дверь. – Не знаю. Надо было бросить его помирать там, что скажешь? А тут Бруг что-то… – ключ проникает в отверстие, – сглупил.

– И это всё? – скалится она, вновь недоверчиво скрестив руки. – Единственное, что держит здесь таборянина, это его таборянская тупость?

Дверь поддается с натужным скрипом, и я заталкиваю бадью внутрь.

– А еще жратва, теплая постель и его таборянская Цепь, – заканчиваю я, обернувшись к Вилке лицом. – Бругу жу-у-утко дорога его Цепь.

– Мой тебе совет: получишь цепь – уходи. И помни, лишь один косяк, и…

– Непременно, подруга, – ослепительно улыбаюсь на прощание и закрываю дверь перед носом Вилки. Но замок не звякает, а дверь резко останавливает ход, будто наткнувшись на камень. Виной тому туфля Вилки, втиснутая между дверью и косяком в последний момент.

– Спасибо, – напоследок бросает Вилка. От нее это слово звучит так, словно сказано нечаянно и впопыхах. – За брата.

Туфля так же быстро исчезает из щели. А когда я наконец нахожусь с ответом, мягкие шаги уже слышатся на лестнице – отдаляясь с каждой секундой.

– Обращайся, – невольно отвечаю я, застигнутый врасплох.

И тут же запираю дверь – как бы испугавшись неуместности оброненных слов. Или того, что обронил я их самому себе.

«Не верь никому, Бруг-Бружок!» – верещит в голове тот самый голос из коллектора. – «Уж мы-то с тобой два сапога пара! Бруг и его верная куртка! И когда все киданут, твой кожаный братуха останется с тобой», – шнуровка куртки растягивается сама собой, точно в плетеной усмешке. – «Да? Да?! Ну да! Вот только достанем цепочку – и ништяк! А пока… М-м-м, отмоем твой крепкий зад до блеска».

Шесть бехровских цехов – преступление против цивилизованного мира. Хотя их создание оправдывают борьбой с нечистыми тварями и одержимыми, цеха по сути своей являются кучкой разбойничьих банд. У каждой – свой главарь, своя философия, свои божки-покровители и даже требования к новобранцам. А единственный мотив их службы – банальная жажда наживы. Иными словами, цеховое братство – поистине олицетворение алчности, идолопоклонничества и идейной раздробленности. То есть всего того, с чем Республика поклялась сражаться.

Мацей Бжештот, «Моя Революция»

В этом городе каждый вечер ошеломляет – своим одиночеством. Людей здесь, что клопов в подстилке бродяги, и все они бесконечно чужие. Иной раз хочется выть волком, тоскливо так выть…

Но я Бруг. А Бруг не воет. Не с кем потрепаться? Ну и плевать. На улице льет как из ведра, а на душе горчит? А вот срать я хотел на это всё.

«Да, Бруги-вуги!» – поддакивает кожаная куртка. – «Шли ты их всех подальше, ведь только ты здесь настоящий красавчик! Ты – непонятый герой! И как только можно быть таким опупенным?! Ну же, спроси себя! Спроси!»

Спрашивал – а как же. Но ответ один: я просто замечательный. Так бы сказала мамаша, знай она меня. Да и батя тоже, не будь он конченым ублюдком.

О плечи тарабанят мелкие капельки. Собираются под воротом куртки в ручейки и стекают вниз. Чтобы шмякнуться затем о башмаки с окованными носами – брызжа, как слюни бойцового пса.

Дверь у хозяина великанская, а дрожит от моего башмака как забитая нищенка. Стучу снова. Без изменений. Мой спутник, не побоюсь этого слова, коллега по цеху, не подает вида. Он редко вообще вид подает, а если и подает, то вид вусмерть тоскливый. Я не жду от него многого – деда всё–таки удар хватил – но он мог бы хоть изредка улыбаться на мои шутки. Впрочем, улыбается он тоже тоскливо: перекошенным от инсульта ртом. И взгляд еще такой безучастный… Будто я пошутил когда–то давно, потом умер, а дед вспоминает моё чувство юмора с ностальгией.

– Строжка, может, у тебя хоть покурить есть? – прерываю молчание.

– А? – он поправляет очки в толстой оправе, но смотрит куда–то сквозь. – Не, у меня нету. От цигарок желчь в голову даёт… А мне хватит в голову, хе-хе. Жмых-жижа есть… Жижу будешь?

Куртка оживляется, бодро поскрипывая.

«Давай! Давай, Бруг-Бружок!» – скрипит она. – «Вмажемся по самые ноздри!»

Меня передергивает. Жижа – та же папироска, только доза медвежья. Один раз расслабишься, так потом весь вечер ни нюха, ни вкуса, ни желания жить дальше. Нет уж, хватит в нашей компании одного паралитика.

– Ладно, забудь, – вздыхаю, – в другой раз. Лучше скажи, сколько ждать еще. Не отпирают нам, черти, точно и не звали.

– Ждать нам – сколько потребуется. А ты чего это, братец Бруг? Волнуешься никак?