– И слышать не желаю! – отрезает Табита. – Кто ему объяснит, почему мы этого гамона у него из-под носа вынесли? Я? Может, ты? Нет, достаточно и того, что Вильхельм пропал якобы в нашем квартале. А если Кибельпотты узнают, что мы об это дело и сами замарались, то в благородство играть не станут. Отыграются на нас за всё, – мастер вздыхает. – У моих с Билхартом тёрок слишком старые корни, Строжка. Я ему поперек горла, ага.

– Уж прости старого, что напомнил, Таби… – поникает старик.

– Выходит, Бруг нужен вам, – я не сдерживаю улыбки.

– Не тешь себя пустыми надеждами, одержимый, – цедит она сквозь зубы. – Если Братство или констебли каким-то чудом про тебя разнюхают, обещаю: ты мигом прогуляешься под фонарями.

– Какими еще…

– Узнаешь, – перебивает она. – Строжка, мы засиделись. На выход.

– Какими еще фонарями, мать вашу!

Мой вопрос разбивается о полотно двери – и тает в спертом воздухе.

Я проснулся от крути в желудке. Не знаю, наступили ли следующие сутки или то были те же самые, но жрать хотелось и притом сильно. Казалось, желудок весь сморщился, стал не больше прошлогоднего каштана.

Однажды, в тот момент, когда я от скуки и голода ковырял трещины между кирпичей, в подвал забежал Лих. Бросив на меня косой взгляд, парень подхватил ведро самыми кончиками пальцев.

– Не воротись, – прыснул я. – Это плевки жижи, а не то, о чем ты подумал.

Лих осторожно заглянул в ведро и весь скривился.

– А ты типа… – Лих замялся. – Не ел тех мужиков?

– Нет, – я фыркнул. – Тот, в кого оборачиваюсь, не ест по-настоящему. Только играет.

– Ну и игры у него, дядя, – Лих опасливо покосился на меня. – А в кого ты оборачиваешься?

– Да черт его знает.

– На одержимого ты, если честно, не похож. Они с концами обращаются, а обратно – никак.

– Вот-вот, Лих! – я постучал пальцем по виску. – Всем бы твоим дружкам такую догадливость. Деду, бой-бабе, сестростерве – всем расскажи, что Бруг не бес. И пусть жратвы принесут.

– И типа… – парень пропустил мимо ушей мое требование трапезы. – Тебе совсем не интересно, что ты… ну, то есть «кто» ты такое?

– Наплевать абсолютно, – отрезал я. – Меньше знаешь, крепче спишь. Так на западе говорят.

– Я б не смог как ты, – Лих обнял ведро, позабыв о содержимом. – Я б к лекарю сходил… Вдруг болезнь какая. Или в храм типа… А то вдруг и такие бесы бывают?

– Да не одержимый я! – рявкнул, раздраженно прикрыв глаза. – И вынеси уже это гребаное ведро. Если можешь – на другой конец города.

– Я же того… – спохватился Лих. – Просто так спросил.

Тогда я промолчал. А когда вновь остался в камере один, долго еще сверлил взглядом стену.

Как же хочется жрать… Если Лих меняет ведро дважды в день, то сегодня третьи сутки после жмых-жижи. Если же только раз в сутки – значит, пора грызть пальцы. Хорошо хоть, в черпаке приносят воду, чуть реже – какой-то горький отвар. Да разве на нем далеко уедешь?

Замечаю, что о чем бы ни думал, куда бы ни направлял колоссальную силу мысли Бруга – всегда возвращаюсь к началу. К голоду. Если так сходят с ума, то мне не нравится.

Абажур теперь кажется похожим на апельсин. А бинты на животе напоминают вареное тесто, нарезанное толстыми полосками. В Глушоте его подавали на огромной плошке, а сверху – щедрая гора зобрятины, брызжущая соком от жаренья.

Но на моем животе «тесто» заветрилось и прибрело неаппетитный вид. Пора бы поменять, вот только никто не спешит обхаживать старину Бруга. Ну, зато брюхо больше не болит.

Вдруг слышу голоса. Затем – лязг засова. Мой рот полон слюны, а под сердцем тревожно урчит.

– Да не-е-е-ет… – протягиваю я, когда в конуру Бруга заходят двое.

Бой-баба и дед. Эти ведь даже воду не принесут!

– Просыпайся, ошибка природы, – командным голосом приветствует Табита. – Разговор есть.

– Не веду беседы на пустой желудок, – похлопываю себя по бинтам.

– Хочешь умереть от голода – валяй, – бой-баба скрещивает руки на груди. – Твой ошейник сдержит и свинуша, а ты всё слабеешь и слабеешь с каждым днем. Мы можем зайти и в другой раз.

– Коли поговорим толково, – вкрадчиво уступает Строжка и поправляет очки, бликующие от проделок абажура, – будет тебе и перекус, бедолага.

А старик умеет убеждать. Хороший дед, он мне сразу понравился.

– Ладно, уж болтать, так болтать, – обмякаю в расслабленной позе. Насколько позволяет тяжесть цепь, разумеется.

Убедившись, что в моем ведре пусто, Табита переворачивает его и садится сверху. Строжка остается у стены – на почтительном расстоянии.

– Итак, прежде чем перейдем к делу, – Табита, по-мужски широко расставив ноги, упирает руки в колени, – я напомню тебе всё, что ты натворил.

– Решили на совесть надавить? – я перевожу взгляд с женщины на старика. – Я разве не намекал, что это бесполезное занятие?

Строжка вдруг кашляет.

– Догмат номер тридцать четыре: «субъекту, виновному в злодеянии, цех обязан предоставить список оных злодеяний до начала законного разбирательства», – отстраненно декларирует он. – То бишь, прежде чем передать нарушителя констеблям для суда, нам должно нарушителю разъяснить, за какие провинности-то его арестовали.

– Так Бруг нарушитель? – я фыркаю, но тюфяк подо мной становится самым неудобным тюфяком в мире. – Я-то подумал, что стал уже чем-то вроде домашнего животного.

– Спасибо, Строжка, но это было лишнее, – не реагирует на меня Табита. – С ним надо по фактам.

– Ничего, – пожимает плечами старик, – просто надобно формальность соблюсти.

– Итак, шестого дня от начала месяца Рюеня… – вынув из кармана листок бумаги, заводит женщина. Ее голос звучит напоказ безразлично, как если бы всё, что она читает вслух, было не серьезнее списка блюд в корчме.

– …человек, назвавшийся именем «Бруг», совершил жестокое убийство Вильхельма Хорцетца Кибельпотта, кума Республики, и уничтожил тело. В течение предыдущего месяца некто «Бруг», по предположению цеха имени Хрема, незаконно пересек границу Республики и Преждер. Потом – проник в маслорельс на вокзале Преждерского княжества.

– Что должно проверить присовокупительно, – добавляет старик.

Чем дольше они говорят, тем сильнее тюфяк походит на каменную глыбу. Пласт прелого сена твердеет подо мной, точно надгробная плита.

– Итак, незаконно завладев документами убитого… – продолжает Табита. Ее челка подстрижена как по линейке, образцово. Не из-за этой ли математической строгости взгляд ее кажется столь острым?

– …«Бруг» проник, снова незаконно, на земли вольного города Бехровия. Где был уличен в нападении на группу неизвестных – с убийством двоих. Предположительно, граждан города.

– Что тоже должно проверить.

Не тюфяк, а пыточный стул. Готов побиться об заклад, что люди раскалываются, только сев на него.

– Этот же «Бруг» оказал вооруженное сопротивление цеху. И наконец, проявил способность к самоисцелению и ворожбе над предметом – так называемой «Цепью». Что может говорить о неслыханном случае контролируемой одержимости.

– Ибо, кхем, – вставляет Строжка, – не обнаружены традиционные признаки конечной одержимости, как-то: вздутие органов, деформации костей, потеря рассудка, и прочее, и прочее…

Я врастаю в тюфяк, но хочу провалиться сквозь него. Забиться в тот тихий грязный угол, где можно не вспоминать о безвыходном положении Бруга.

– Строжка, дай выжимку, ага? – просит женщина. – А то у него мозг вскипел.

– Сейчас-сейчас… – старик пожевывает губами, мысленно вычленяя главное. – Итого, по законам Республики, коли его вышлют стяжателям Комитета, за переход границы и убийство Кибельпотта – казнь через забивание гвоздя в лоб.

– А по нашим?

– По нашим законам, то бишь по бехровским, за переход границы, подделку бумаг и трижды убийство… – Строжка чешет нос. – Дык тоже казнь-то. Но с порицанием да через фонари.