Сегодня, следя из окна за редкими машинами, что мчались рьяно по автостраде, Мария думала о чём-то новом для неё, но окуналась и в обыкновенные свои размышления. Она нередко оценивала пейзаж за окном, так непохожий на прежний.

Вообще, Мария любила посмотреть в окно. Так она видела через прекрасное всю чудовищность происходящего. Поздним вечером, когда Мария раздвигала шторы в своей комнате и всматривалась в такую до боли знакомую улицу через стеклянную призму времени, она видела, как мчатся машины по ночным дорогам…

Светят устало фонари. Подрагивают огоньки в зелёных, бежевых, сероватых, многоэтажках. Обречённо смотрит издали шиномонтаж. Проезжают последние поезда со своим ленивым: чучух-чучух. В окнах электричек иногда видятся чужие, незнакомые лица. И где-то подальше, вдоль железной дороги, горит неустанно надпись «24»…

Марии были дороги эти улицы, памятно было каждое место, ценна была каждая деталь. Она сравнивала. Всё шло из детства. Только вот… Тогда всё было совсем иначе. Всё было лучше, светлее, приятней. Всё играло другими красками. А теперь? Теперь всё изменилось, в её жизнь пришли новые знания: время, боль, судьба. Всё шло под откос. Она страдала одна, хотя вокруг было так много готовых помочь, приютить, даже жаждущих этого. А она не хотела… Она сама отказывалась всякий раз, ища себе оправдания.

Она безумно винила себя… И во многом. Да, Мария чувствовала, будто виновата кругом. Ей было стыдно, ей было горько, ей было больно, но мучилась она больше всего тем, что ничего не могла ни вернуть, ни исправить. И она тупо смотрела в окно, будто что-то непременно должно было от этого измениться.

Так было всегда. Так случилось и сегодня.

Но заблудившись в мыслях, несущихся вслед за уходящей вдаль электричкой, её беспокойный ум зацепился за воспоминание, всколыхнувшее незажившую рану. Одного этого хватило, чтобы пуститься с головой в мысли о прошлом, чтобы поднять с полок предательской памяти всё то, что когда-то причинило адскую боль, то, что стало причиной несчастиям, то, что хочется забыть, потому что исправить уже невозможно.

Она вспомнила.

Это случилось несколько месяцев назад. Они ехали в больницу, держась под руки, наступая в лужи и расплёскивая мутные капли вокруг. Идти быстро не получалось из-за ватных ног, кружащейся головы, общей слабости и боли – одним словом, из-за болезни. Они чуть-чуть покачивались, иногда останавливались, чтобы передохнуть. От метро до больницы непросто было дойти в подобном состоянии, хорошо, что их было двое, что было, на кого опереться.

Ехали машины. Горели светофоры. Приходилось ждать зелёный свет, смотреть по сторонам, перебегать рельсы перед виднеющимся вдали трамваем, видеть серое осеннее небо и слышать шумные разговоры, весёлые возгласы, пустяковые жалобы – у всех всё было, как и прежде, но только не у них. Вывески магазинов, ароматы только что приготовленной еды, тянущиеся на улицу из ресторанов, незнакомые лица. Всё дышало, всё жило и двигалось в своём обыкновенном темпе. Прохожим не было дела до того, куда так спешили они, что так их тяготило. Холодный ветер пробирал до глубины души, но от этого ли болело сердце?

Вот они подошли к территории больницы. Теперь они в окружении больных, таких же несчастных, но ещё надеющихся пойти напоправку. Врачи, кабинеты, пугающие звуки, процедуры, лица, всюду лица. Все смотрят друг на друга, всем интересно, кого чем наградила судьба и насколько кому не повезло… В воздухе немой вопрос: «Быть может, есть те, у кого всё хуже, чем у меня?». Иногда люди не просят многого от жизни, им порой вовсе не надо, чтобы у них было всё хорошо, но им совершенно необходимо знать, что у кого-то всё очень-очень плохо.

Мария осталась у кабинета. Она не пошла внутрь, а лишь обхватила двумя руками свой рюкзачок, сжав пальцами крепко-накрепко молнию. Слёзы не шли, они остались где-то на подходе к глазницам и замерли еле ощутимым осадком, собравшимся в ком и подступившим к горлу. Она стала ждать. И мысли застыли в неведомом танце, запутавшись, смешавшись окончательно.

Но вот вышел врач, позвал её в кабинет. Там собрался консилиум, там тоже были лица, много лиц. Их облики смешались то ли в выражения жалости, то ли беспомощности, а может, просто в маски циничности. Эти люди в белых халатах, будто всем своим естеством пытались оправдаться, будто выговаривая своими лицами: «Мы сделали всё, что могли». Их выражения скрипели совсем как проржавевший механизм переставших идти часов, намекающий на вину хозяина, на его невнимательность, неаккуратность, отрицающий свою собственную вину в поломке. Они несколькими словами недвусмысленно дали понять, что это начало конца – необратимое начало неизбежного конца. Сказали тоже, что: «Надо было раньше приходить», – мол: «Сами виноваты, запустили своё здоровье, чего от нас теперь хотите?».

Мария взяла под руку этого человека, такого родного, такого любимого, не разобравшего ни одного слова врачей, всё ещё верящего в то, что может выздороветь. Сердце девушки сжалось, запульсировало в висках. Злость хотела вырваться наружу, но Мария не стала закатывать скандал, обвинять кого-либо, сыпать проклятиями или, наоборот, молить о помощи, отрицать, она просто пыталась осознать тот факт, что лучше уже не будет, что дальше только…

Сквозь слёзы она улыбалась. Кто-то или что-то научило её так делать всякий раз, когда было больно, но надо было идти дальше. Она впоследствии пронесёт это через всю жизнь, быть может, это позволит ей оставаться сильной в глазах других, но для себя самой сделает невероятно слабой, ничтожной, бессильной…

Так они вышли на улицу. Под крупными каплями дождя, от которых не спасал прогибающийся под ветром зонтик, они быстро промокли и замёрзли. Мария почувствовала себя зонтиком, как бы это не звучало. Ей на мгновение показалось, что она точно так же не может сопротивляться этому ветру – року судьбы, уносящему её всё дальше и дальше от счастливой и беззаботной жизни.

Родное лицо среди всех прочих, на которые вдруг стало совсем плевать, такое потупившееся, потерявшееся, казалось бы, только что осмыслевшее слова врачей… На это было невозможно смотреть. Мария отвернулась. Как можно улыбаться человеку, которому осталось совсем немного, который не хочет и не может этого понять, который никак не способен на это повлиять, что-то исправить, который полностью до сих пор не осознает, что произошло за эти три чёртовых месяца, в которые так стремительно стала увядать его жизнь?

Мария заплакала.

Это воспоминание тяжело ей далось. После приговора врачей та крохотная надежда, теплящаяся ещё в её душе, потухла навсегда. Больше не было сил и смысла говорить себе, что всё хорошо, что всё можно исправить, ведь… Исправить можно не всё. И это был не тот случай, чтобы верить в чудо до последнего.

С того дня она перестала улыбаться. Нет, не совсем. Мария нередко выдавливала дежурную улыбку или вынужденную, притворную, чтобы не огорчать никого, чтобы делать вид, что всё действительно «нормально», отвечая на этот чисто формальный вопрос: «как дела?». Но искренности уже не было, да и откуда бы ей взяться? Душа девушки изнывала, билась в истерике и не могла выбраться из этой клетки, в которую завела её судьба. Откуда взяться улыбке настоящей, действительно радостной, счастливой?

Она вытерла слезы. Поднялась со стула и упёрлась лбом в стену. Завтра будет новый день, завтра будет новое утро, завтра она на целые сутки станет ближе к освобождению от своего горя, к исцелению ран… Может быть. Но лечит ли время? Ей всегда казалось, что нет.

Его никогда не принимало общество. От него всегда хотели слишком многого, того, чего никак не мог и не хотел он дать. В семье от него ждали успехов, титулов, наград, отличных оценок, хотя бы хороших, а он больше не мог выдавливать из себя то, чем не являлся. Сверстники хотели видеть, что он с ними на одной волне, хотя и это было не так. Когда окружение в нём разочаровалось, похоронило его идеальность, его самого, Станислав почувствовал себя брошенным, одиноким и обозлённым на весь мир. Да, парень не мог дать всем того, что по какой-то причине от него ждали с самого детства, но должен ли был он соответствовать чужим требованиям и меркам? Значила ли хоть что-то и хоть для кого-то его личность, которую так старательно в нём стремились задавить?