Именно эта кошка расцветки калико привела Охаси в пустой отель десять месяцев назад, когда он потерянно бродил по большому городу, ища какое-нибудь место, где можно поспать. Однажды студеным вечером, когда Охаси дрожал, скрючившись под мостом, незнакомая маленькая кошечка лизнула его в руку, посмотрела в глаза, после чего отошла на несколько шагов и остановилась в ожидании, когда человек последует за ней. Отель, куда она привела Охаси, был уже много лет закрыт, и, похоже, с тех пор никто этим заведением не интересовался. Еще одна жертва лопнувшего экономического пузыря – чересчур больших вложений и слишком малого спроса. Если бы Охаси кому-то рассказал эту историю, ему бы не поверили – и тем не менее эта маленькая трехцветная кошка действительно спасла ему жизнь.
И вот кошка и Охаси неспешно прошли мимо нескольких рядов пустующих капсул – крошечных спальных ячеек, составленных одна над другой. Каждая из них напоминала эдакий просторный гроб с занавесочкой над входом, которую следовало опускать на время сна. В былые времена здесь могли перекантоваться напившиеся после работы белые воротнички, опоздавшие на последний поезд до дома. Но теперь эти капсулы никем не использовались – за исключением одной.
Охаси нырнул в свою капсулу и включил небольшой фонарик на батарейке. Окруженный неприютной пустотой, он постарался украсить свою ячейку старыми фотографиями, специально подобранными, дабы напоминать о лучших временах. На снимках изображался молодой и куда более стройный Охаси в стилизованном кимоно: то исполняющий на сцене ракуго, то раздающий автографы, то встречающийся с поклонниками, то выступающий на телевидении, то отдыхающий со знаменитостями. Напоминание о тех днях, когда он мог собирать полные театры, общаться на равных с кинозвездами, писателями и художниками… Напоминание о прежней жизни.
Фотографии членов своей бывшей семьи он хранил в стареньком экземпляре «Потери человечности» Дадзая Осаму[14] и крайне редко открывал эту книгу, чтобы на них взглянуть. Впрочем, ему никогда особо не нравился Дадзай Осаму.
Опустившись на колени на своем футоне[15], Охаси протянул руку вглубь ячейки и достал из магазинного пакета с ручками баночку рыбных консервов. Потянул за колечко на крышке, открывая, и поставил еду на пол перед кошкой. Мяукнув, та принялась за рыбу, а Охаси, рассеянно погладив кошку, взялся просматривать газету.
Покончив с содержимым банки, кошка села и стала наблюдать, как старик, держа газетенку в руках, глядит куда-то в пустоту. Между тем кошке требовалось его внимание. Она потерлась головой об обвислые рукава и штанины Охаси, помечая его собственным запахом. Этот кошачий жест он расценивал как «Ты – мой».
Для себя Охаси достал из того же пакета онигири[16] с лососем и, стянув обертку, начал неторопливо жевать, время от времени прикладываясь к бутылке с холодным пшеничным чаем.
– Через минутку мы с тобою выйдем прогуляться, – сказал старик кошке, прежде чем снова набить рот. – А потом, вечерком, я, возможно, повидаюсь с друзьями.
Кошка лизнула лапу и на мгновение зажмурилась.
Охаси тихонько выскользнул из окна, глядящего в глухой переулок. Этим путем он всегда попадал внутрь и выходил из отеля – и этим же путем его десять месяцев назад привела сюда кошка. Он никогда не пользовался парадной дверью, чтобы не вызвать подозрения у полиции или чрезмерно любопытных жителей квартала. Кошку он тоже выпускал из заднего окна. Она целыми днями бродила где-то сама по себе, охотясь за более вкусной пищей, чем мог раздобыть для нее старик.
Охаси тоже уходил на весь день на своего рода охоту.
Перейдя дорогу, он пробирался в тихий переулок, снимал синий тарпаулиновый тент с деревянной тележки, которую старательно смастерил из нескольких дощечек и пары старых велосипедных колес. Затем, толкая перед собой тележку, Охаси отправлялся бродить по улицам города в поисках провианта, и колеса сопровождали его в пути привычным, мерным перестуком.
Целый день он рыскал по городу, собирая алюминиевые банки, чтобы сдать на вторсырье. Шарил палкой в мусорных урнах рядом с торговыми автоматами, сотни тысяч которых были рассеяны по улицам Токио, опорожнял каждый бачок, хорошенько сплющивая банки тяжелой металлической дубинкой, чтобы побольше поместилось в тележке. Для Охаси это стало ежедневной рутиной, однообразие которой разбавлялось лишь грохотом колес да лязганьем дубинки, придавливающей банки к мостовой. Собрав все, что удавалось найти за день, он спрессовывал банки еще плотнее, раскладывал по сумкам и отвозил в пункт приема металлолома, где менял на деньги.
Когда Охаси только начал вести бродячую жизнь, улицы Токио казались ему сущим лабиринтом. Нескончаемая череда продуктовых лавок, минимаркетов, сетевых закусочных и ресторанов сливалась для него в одну невероятно длинную улицу, которая начиналась от небоскребов района Синдзюку, тянулась мимо бесчисленных магазинов одежды в Харадзюку, мимо универмагов Гиндзы – и так вплоть до больших жилых многоэтажек, выстроившихся у Токийского залива. В прежней своей жизни Охаси почти что никогда не перемещался по городу пешком – он обычно брал такси или добирался подземкой. Но теперь ему приходилось ходить через весь город на своих двоих, и у него не сразу получалось в нем ориентироваться.
Казалось, будто теперь Токио стал вращаться вокруг него с немыслимой скоростью. Мимо проносились автомобили, над головой неистово мчались поезда монорельса. Даже люди, выходившие из метро, целеустремленно бежали по своим делам, пока он неспешно катил перед собой по улицам тележку. В прежней жизни он тоже был одним из этих торопливых бегунов и нисколько не пугался столь быстрого темпа и пульсирующей жизни Токио. Но теперь он более не вхож в метро и не может подниматься на лифте на верхушку небоскреба, чтобы насладиться открывающимися оттуда видами. Теперь те самые небоскребы служат ему лишь отметками на линии горизонта, ориентирами на местности. Прекрасные виды города в лучах заката с высотных зданий теперь были для него лишь угасающими воспоминаниями. Когда Охаси закрывал глаза, чтобы представить свой нынешний город, то мог вообразить его лишь на уровне мостовых.
Прособирав целый день банки, с устало согбенной спиной и ноющими от долгой ходьбы ногами, Охаси остановился возле круглосуточного магазина Lawson[17], подойдя к заднему входу. Он сел возле тележки на край тротуара и стал терпеливо ждать. Точно в определенное время дверь открылась, и наружу вышел юноша лет восемнадцати. На нем была бело-синяя полосатая лоусоновская униформа.
– Охаси-сан![18] – окликнул он.
– О! Макото-кун! – Охаси поднялся, чтобы поздороваться с юношей. – Как у тебя дела? Как учеба в университете?
– Да ничего, все отлично.
Вид у парня был усталый. Словно чего-то стесняясь, он пригладил рукой слегка растрепавшиеся волосы. Охаси нравилось, что Макото не мажет их гелем, чтобы носить шипастую прическу, как многие ребята его возраста. В другой руке юноша держал при себе пластиковый пакет с ручками, как будто пряча его от посторонних глаз.
– Замечательно! И что, скоро оканчиваешь? – Охаси стоял перед парнишкой очень прямо, церемонно опустив руки по швам и застыв перед тележкой, словно пытался ее собой загородить.
– Да. Точнее, как раз окончил.
– И что теперь? Куда нацелился дальше?
– Подал заявку на стажировку в юридический отдел одного крупного PR-агентства, которое сейчас задействовано в подготовке Олимпиады. Это идея родителей, – добавил, пожав плечами, Макото.
– Они, должно быть, очень тобой гордятся. И я тобой тоже горжусь!
