— А что, если кто-то хотел меня подставить, а?

— Ну… Это можно было как-нибудь иначе сделать. Неужто убивать ради такой цели?

— Не-ет, не скажите… Люди всякие бывают.

— И среди ваших знакомых есть такие… всякие?

— Надо подумать.

— Надо подумать очень хорошо, потому что человек этот «подставил» не только вас, но и Шиманского. Ведь подозрения-то падают и на него. А уж как этот ваш таинственный враг ненавидел Алину! Смертельно!

Лепницкий сник.

— Какая-то неразбериха, — пробормотал он, — просто в голове не укладывается…

Вечером Кронин снова взялся за дневник Алины. Чтобы найти убийцу, надо было понять, за что ее могли так ненавидеть, чтобы дойти до смертоубийства. А чтобы это понять, нужно хоть как-то разобраться в ее психологии, разгрести хоть немного клубок проблем: их не могло не быть, коль скоро некто пришел с заранее обдуманными намерениями в ее квартиру. Пришел, увидел — и убил. Кто?! Почему там оказался платок? Намеренно подбросили? Где ключи? Что за «парнишка» в синей куртке? Одни вопросы. И никаких' ответов. Кронин тяжко вздохнул и раскрыл толстую тетрадь. И в это время позвонили в дверь. На пороге стояла Галина.

— Не ожидал? — спросила она с кривой усмешкой.

— Привет, — ответил Кронин, — я вообще-то занят.

— Я ненадолго. Ты позволишь мне войти?

— Да, конечно!

Он стал помогать ей снять плащ и внезапно отшатнулся: у нее были те же самые духи! И как он раньше-то не догадался? Ведь ощущал, что запах от найденного на месте убийства платка удивительно знакомый…

— Ты что? — удивилась Галина. — Я тебе настолько неприятна, что ты шарахаешься от меня?

Вместо ответа Кронин попросил:

— Покажи мне, пожалуйста, твой носовой платок.

Галина посмотрела на него как на сумасшедшего. Потом медленно расстегнула сумочку и подала платок… Точно такой же! Белый, кружевной, из тончайшей материи… И пропах он точно такими же духами! Кронина даже затошнило. Он вернул Галине платок и, ни слова не говоря, вернулся в комнату и опустился в кресло.

— Послушай, что с тобой? Ты побледнел, — проговорила Галина, входя следом за ним в комнату.

Она села в кресло напротив и долго смотрела на Виктора.

— Ты не болен?

— Откуда у тебя эти духи?

— Купила.

— Где?

— В парфюмерном.

— А платок?

— Приобрела в галантерейном отделе супермаркета «Олимп». Да в чем, собственно, дело?

— Я сейчас занимаюсь убийством женщины. На месте преступления нашли платок. Точно такой же. Пропахший этими же мерзкими духами.

— Во-первых, это не мерзкие духи, а очень дорогие. Французские. И на твоем платке таких духов не может быть. Ведь это композиция, составленная из смеси…

— «Черной магии», «Опиума» и «Пуазона».

— Да-а… — Галина во все глаза смотрела на него. — А ты откуда знаешь?

— А я теперь умею читать мысли. Я познакомился с одной актрисой…

— Ах, так вот в чем тут дело! А я-то голову ломаю!

— Да ей лет пятьдесят.

— Так ты к тому же геронтофил?

— Вот-вот. И мать мне то же самое сказала. А эта женщина — актриса — помогла мне в расследовании. Она знала убитую… Живет в соседнем подъезде, ну и… И она мысли умеет читать!

— Ну-у-у… Теперь я за тебя абсолютно спокойна: убийства будешь раскрывать — как щелкать семечки. С такой-то помощницей!

— Оставь иронию! Я это ненавижу! Ты понимаешь или нет?! — Виктор вскочил. — Я ненавижу ироничных сильных баб, их могут только скрытые гомики любить, ты понимаешь?! Мне нужна женщина не для того, чтоб выставлять ее в витрине, как куклу! И в качестве визитной карточки женщина мне не нужна! Я хочу, чтобы рядом со мной был человек, а не кукла. По телевизору смотреть на них обрыдло. Эти модели на подиумах… Выставка говорящих Барби: глянцевые лица, накладные пластмассовые ногти, блестящие губы, бесстыжий взгляд…

Галина вскочила и направилась к выходу.

— Так, говоришь, точно такой платок, пропахший теми же духами, нашли на месте преступления? — крикнула она из прихожей. — Все правильно. Я ее и убила. Прощай!

И хлопнула дверью.

Павел Прокофьевич ожидал чего угодно, только не этого: Елена Ивановна плакала! Они договорились, что он сыграет роль без слов, а она — роль Светланы. Актриса ушла в комнату, чтобы, как она выразилась, «войти в образ», а потом Павлу Прокофьевичу показалось, что он слышит рыдания. Он вошел… и увидел, что Елена. Ивановна и вправду плачет. Павел Прокофьевич в растерянности остановился на пороге. Если она уже играет роль Светланы, то ведь Светлана не из таких женщин, которые почем зря проливают слезы. По рассказам ее знакомых выходило, что она надменная, холодная и высокомерная. А поступки ее свидетельствовали о расчетливости и цинизме. Но сейчас перед Павлом Прокофьевичем была растерянная и измученная женщина, слишком слабая, слишком простая для образа бизнес-леди. Или же у него поверхностное восприятие? Может, актриса заглянула в тайники ее души и обнаружила там живого и страдающего человека под маской циника?

— Ну что ты смотришь на меня? — спросила Елена Ивановна, подняв к нему залитое слезами лицо. — Нехороша, да?

Она сидела прямо на полу, на толстом ковре, поджав под себя ноги. Павел Прокофьевич опустился в кресло, решив пока ничего не говорить. Ведь ему предназначена роль без слов. Елена Ивановна точно не знала, какой именно диалог или монолог родится у нее, поэтому и попросила просто присутствовать, чтоб ей было к кому обращаться.

— Сереженька, я знаю, что я жалкая, что не нравлюсь тебе такая. Но что поделаешь — ты застал меня не в лучшей форме.

«Сереженька? — лихорадочно соображал Павел Прокофьевич. — Это кто же такой? Ба-а, да это же любовник Алины Шиманской! Их связь при всех и разоблачила Светлана. Так кого же играет Елена Ивановна? Пожалуй, все-таки Алину, а не Светлану, как задумала вначале».

— Я больше не могу так. Ну почему мы должны любить друг друга посреди всей этой грязи? Я не хочу быть грязной! Не хочу! Мать у нас выпивала, имела любовников, мы с сестренкой росли неухоженные. Я мечтала иметь семью, детей… Когда я вышла за Шиманского, взяла Валентину к нам, чтобы она жила по-человечески. А она… Как видно, яблоко от яблони недалеко падает… Значит, и я такая, как они? Как мать, как Валентина? Но такую нельзя любить! А это значит, ты меня не любишь. Молчи! Я не хочу ничего слышать! Я и так знаю все. Я расплачиваюсь за чужие грехи, потому что я жертва. В этом мире есть волки и овцы. И я — овца безмозглая! Но знаешь, говорят, что нет зверя страшнее бешеной овцы. А я уже схожу с ума. Это абсурд — так жить, как мы живем. Ты посмотри вокруг ведь все же жрут друг друга! В прямом и переносном смысле! Естественный отбор… Закон природы… Что может быть страшнее и омерзительнее?! Даже птички — и те клюют мошек! А уж люди… Безумные и агрессивные твари. Не я придумала этот мир! Но я должна быть жертвой и расплачиваться за свои и чужие грехи. А почему Господь нас сделал грешными? Почему он не мог нас сотворить сразу чистыми, святыми? Почему?! Не-ет… Этот мир сотворен не Богом. Нет! Кем угодно, но только не Богом…

Актриса вытерла слезы и, помолчав, произнесла:

— Прости. Я совсем распустилась. Так нельзя. Просто я тебя очень люблю.

— Я тоже! — внезапно вырвалось у безмолвного статиста.

— Правда? — Елена Ивановна подняла на него просветлевший взгляд.

Странное дело! Это была она… И не она! Павел Прокофьевич никогда не видел, чтоб пожилые дамы на глазах превращались хоть на мгновение в молодых. А сейчас это было! Или же зрение его обманывает? Он поверил в ее перевоплощение, он включился в игру и видит то, что должен видеть, а не то, что есть на самом деле. Значит, зрители в зале не просто смотрят, а участвуют в спектакле! Разумеется! Некоторые постановщики спектаклей заставляют актеров напрямую обращаться в зрительный зал, вовлекая сидящих в нем в действие, заставляя их тоже участвовать в происходящем. Но ведь это — насилие! Ничего этого совсем не надо! Если спектакль действительно хороший, если актеры органичны, то зритель ведь и так участвует, ибо он принимает условия игры и видит персонажа на сцене, а не его исполнителя! И этого вполне достаточно. Насилие же вызывает зажим у зрителя и мешает свободному взаимному энергообмену — от актера к зрителю, от зрителя к актеру. Талантливому исполнителю хватает для вдохновения поддержки зрительного зала, когда он, затаив дыхание, следит за действием…