Поговорив с супругой, Леонид Иванович отправился завтракать. Фаина, в синей, непонятного назначения распашонке, оставлявшей для обозрения стройные ляжки и ободок нейлоновых трусиков, при его появлении вскочила со стула и с деланным усердием метнулась к плите, где скворчала, распространяя аппетитный запах, яичница с ветчиной. Леонид Иванович намеревался ограничиться чашкой кофе, поберечь печень, но увидя уставленный закусками стол, передумал. Ничего, плотный завтрак не повредит, ужин — другое дело. Налил из высокогорлой бутылки с какой-то иноземной наклейкой, но прежде чем выпить, брезгливо понюхал рюмку.

— Это что?

— Не сомневайтесь, Леонид Иванович, я пробу сняла. Вку-у-усно! Итальянский ликерец.

— Ликерец, говоришь? Что ж, пусть будет ликерец.

Пережевывая яичницу, густо сдобренную кетчупом, не мигая разглядывал залетную кралю.

— Ну, докладывай.

— О чем докладывать, Леонид Иванович?

— Где тебя снял?

— Неужто не помните?

Он-то помнил, но интересно было, как соврет. Нет, не соврала. Ночной бар в Осташкове, куда залетели с Некой Гамаюновым, нахлестанные до бровей. Нехорошо, несолидно. В этом баре какое только отребье не сшивалось. За Некой это водилось: нырнуть в самое болото. Никак не отряхнется от плебейских привычек. Где погуще дерьма, там ему кайф.

— Сколько с меня слупила?

Невинно взмахнула ресницами.

— Что вы, Леонид Иванович! Как можно. Ни копеечки не взяла, — лукаво добавила:

— Да и было бы за что.

— Бар чей? Гамаюна?

— Вестимо.

— Ты штатная или по вызову?

— С процента работаю, как обычно.

— Давно промышляешь?

Глазам своим не поверил — покраснела. Ну Фаинка, ну, артистка!

— Вы плохо обо мне думаете, Леонид Иванович.

Вот и вчера… Вообще-то я Гнесинское окончила, а это так… по нужде.

От кофе с ликером, от крепкой сигареты Шахов разомлел. Ему нравился ее стылый, подмороженный взгляд. И речь осмысленная. Не знала, как загладить вину за ночной прокол, боялась, что нажалуется Пеке.

— Сними-ка хламиду.

Девушка послушно сбросила распашонку, осталась в бежевых трусиках. Шахов щелкнул кнопкой стерео.

Кухню заполнили щемящие звуки рапсодии Листа. Ничего не говорящие ни уму, ни сердцу, но все лучше, чем серийный модняк. Из нынешних, из патентованных он признавал одного Шуфутинского.

— Фая, потанцуй, покажи свой кордебалет.

Поплыла, изгибаясь, в медленном ритме, то закидывая руки за голову, то прижимая к трепещущим грудям. Хорошо, грамотно заводила. На Шахова накатила истома, защипало в паху. Улыбнулся девушке поощрительно.

— Ну-ка, пососи, малышка. Но медленно, не спеши.

И танцуй, танцуй…

Чертовка отлично справилась с ответственным заданием. Шахов положил ладони на гибкую спину, прикрыл глаза, раскачивался в такт с ее стонами и причмокиванием. Вот оно, вот! Истина в экстазе, в любви, в вине, а не там, где ее ищут высоколобые мудрецы.

Чтобы добраться к ее изножью, не надо семи пядей во лбу. Вот она под руками, под ногтями, от кожи к коже — квинтэссенция жизни, ее сокровенный смысл…

В точке кипения, на последнем толчке сбросил девку на пол, опрокинул, наступил босой ступней на влажно-упругую грудь, помял, утоляя сердечную вековую печаль. Понятливая Фаинка заверещала, завыла, перекрывая музыку, забилась белой, крупной, подыхающей рыбицей…

Банкир Сумской не любил, когда опаздывали, а Шахов задержался против оговоренного на целых тридцать минут. За этим не скрывалось неуважения, обычная безалаберность, Леонид позволял себе опаздывать уже не первый раз. Подождав, пока Шахов поудобнее устроится в кресле, Сумской холодно заметил:

— Значит так, Леонид. В общей сложности за этот год я прождал тебя около десяти часов, то есть полный рабочий день. Мне это надоело. Ты не девушка, я не твой кавалер. Давай договоримся: или ты ведешь себя по-человечески, или — разбегаемся.

Леонид Иванович поперхнулся сигаретным дымом.

— Ты что, Боренька, не похмелился нынче?

— Смени, пожалуйста, тон, Ленечка. Я говорю серьезно. Пунктуальность необходима в любом бизнесе.

Это не мелочь. Разгильдяйство в подобных мелочах приводит иногда к непоправимым потерям.

— Боренька, ну ты и зануда! — восхитился Шахов.

Как и банкир, он прекрасно понимал, что хотя свел их счастливый случай, развести могла разве что могила.

Или скамья подсудимых, но это лишь при условии, что вернутся к власти красножопые, — вариант все более призрачный, неуклонно отдаляющийся в историю.

Крепче братских уз их связывали коммерческие тайны.

Банкир Борис Исаакович Сумской, как и вся плеяда молодых блестящих новых русских предпринимателей, появился на небосклоне крутого бизнеса можно сказать ниоткуда. До овеянных легендами 90-х годов Борис Сумской пребывал в безвестности на математической кафедре Московского университета, кропал докторскую, учил уму-разуму студентов, и если мечтал о финансовом могуществе, то лишь в потемках рабочего кабинета. Время прогудело грозовым набатом, и в 92 году, по пришествии Гайдара, он выскочил, как чертик из табакерки, на поверхность, зарегистрировав товарищество с ограниченной ответственностью с нежным именем «Кларисса». Чем занималось товарищество, вероятно, сам Борис Исаакович не сразу вспомнит, проще сказать, не брезговало ничем, если пахло хоть минимальной выгодой. Торговля, посреднические услуги, юридическая консультация, сделки с недвижимостью — и многое другое. Компьютерный ум Сумского, подпитываемый солнечной энергией, не делал сбоев, и однажды, года не прошло, из всего этого торгово-спекулятивно-посреднического хаоса на Ленинском проспекте, тоже словно из небытия, вынырнула фондовая биржа «Кларисса», давшая мгновенные метастазы во Владимир, Суздаль и другие подмосковные города. Но это было только начало. Борис Сумской, всегда действующий с небольшим опережением, уже почуял: пора делать главный замах. Как в сказке, выйдя одним прекрасным утром на улицу, москвичи не обнаружили больше ни одной забавной привычной собачьей рожицы с эмблемой «Клариссы», будто все раскиданные по городу конторы и филиалы за ночь корова языком слизнула. Зато на одном из двухэтажных представительных особняков на Зацепе, с забранными металлическими решетками окнами, засветилась нарядная гордая вывеска: "Банк Заречный". Подоспела знойная пора десятизначных цифр, открылась возможность рубить бабки из воздуха, и Борис Сумской, вчера еще никому не известный, затурканный молодой ученый, озаренный провидением, устремился к золотой раздаче раньше многих. О, светлые незабываемые дни, когда человек ложился спать с рублем в кошельке, а просыпался миллионером!

Леонид Иванович познакомился с Сумским на какой-то презентации, в период буйного расцвета «Клариссы», и они сразу приглянулись друг другу. Между ними было много общего: оба молодые, красивые, сильные, неразборчивые в средствах, но твердо знающие, чего хотят от жизни. Рыбак рыбака видит издалека. Условились назавтра же поужинать где-нибудь, после ужина поехали к Шахову на дачу — никаких девочек, никаких глупостей — проговорили подряд десять часов, как влюбленные, и утро встретили осовевшие, но бесконечно довольные друг другом.

Планов настроили столько, что хватило бы на иные десять жизней, но им все было мало. Короче, не повстречайся они на презентации, пожалуй, не возник бы в мгновение ока банк «Заречный» с первым фантастическим фондовым кредитом. Дальше — пошло как поехало. Тыква у Сумского варила, как урановый котел. Валютные сделки, колоссальная ваучерная афера, нефтяные ручейки, зеленая улица в Европу, Чечня и Прибалтика, — виток за витком, как изящные шелковые узоры на белом холсте, безумные, на первый взгляд, операции, высасывание аграрных и промышленных регионов, — громада банковского капитала разбухала, как тесто на дрожжах. Оглянуться не успели, «Заречный» вошел в десятку несокрушимых, монументальных банков, перескочил прострельную цифровую зону, где его еще можно было достать, свалить, распотрошить… И здесь тоже Сумской пульнул в яблочко, ибо многочисленные мелкие коммерческие банки, наросшие на всем пространстве бывшего Союза подобно грибной плесени, вслед за биржами и фондами начали лопаться один за другим, гасли, как свечки, оставляя после себя толпы озверевших, осатаневших вкладчиков.