— Наверное, можешь, — согласилась Лиза. — Ты же мой господин и повелитель. Наверное, ты многое можешь. Но тогда почему не остановил кошмарную бойню? Объясни, пожалуйста, рядовому бойцу. Почему вы все, мужчины, у кого осталась в жилах кровь, а не моча, спокойно копите какие-то доказательства, когда каждый день умерщвляют беззащитных детей, женщин?

Объясни, я не понимаю. Только не говори, что это не телефонный разговор. Если ты так скажешь, я повешу трубку и кое-что исправлю тут сама.

— Не дури, Лиза, — в его голосе непривычное сочувствие. — Пока не убивают. Проект на консервации.

— Ах, на консервации?! Спасибо, утешил. Приходи, я покажу тебе, как выглядит эта консервация.

— Есть же дисциплина, Лиза. Или тебе надо напоминать?

— Что такое дисциплина? Наблюдать, как убивают малышей?

— Дисциплина — особый тип мышления. Когда приказы воспринимаются как осознанная необходимость.

— И помогают крепко спать по ночам.

— В школе тебе недостаточно промыли мозги, дорогая., — Значит, трогать Поюровского нельзя?

— Нельзя. Это всего лишь пешка.

— Хорошо, милый. Тогда я побежала. Василек уже заждался.

— У тебя встреча с Поюровским? В такое время?

— Да, Сережа. Я сама ломаю голову, что ему понадобилось? До свидания, любимый!

— Удачи тебе, Лизавета. Только не горячись. Это же всего-навсего работа.

В ярости Лиза чуть не сорвала рычаг старенького аппарата. Этого человека ничем не прошибешь. Но всякий раз, когда она убеждалась в этом, ее сердце взмывало к небесам. Это можно объяснить лишь тайной склонностью к мазохизму. Сереже лучше не знать об этом. Он и так вил из нее веревки.

Все же телефонное свидание с Сергеем Петровичем остудило ее пыл, и во флигелек она явилась почти умиротворенная.

В камине под мраморной плитой пылали поленья, стол уставлен закусками и винами, в хрустальных вазах ослепительные благоухающие розы и гиацинты, и на строгом лице хозяина, закутанного в махровый алый халат с ядовито-синими кистями, такая красноречивая улыбка, что сразу понятно: он не потерпит больше никаких проволочек. Лиза воскликнула: "Ах!" — и кинулась к нему в объятия, но Поюровский остановил ее властным движением руки.

— Может, сперва хотя бы снимешь эту дерюгу? От тебя воняет, как из душегубки.

— Я ведь со смены, — смутилась Лиза. — Там везде трупаки, грязища — ужас! И еще Ганька, озорник, облил из ведра… Ой, простите великодушно, Василий Оскарович! Я мигом в ванную. У вас хлорка есть?

Озадаченный, Поюровский присел на краешек просторного сексодрома, закиданного подушками и покрытого лазоревым шелковым покрывалом. Потянулся к столу за рюмкой. Лиза скинула телогрейку, осталась в рабочем халате, заляпанном кровяными пятнами и еще Бог весть чем. Она его подобрала из самого рванья.

— Василий Оскарович, миленький, это только сверху, — взмолилась чуть ли не со слезами. — Внизу я вся чистая, не сомневайтесь. Три раза сегодня специально мылась. Сами увидите.

— Сядь, выпей, — раздраженно бросил Поюровский. — Что-то ты будто не в себе?

Лиза бухнулась в кресло, предусмотрительно рванув пуговку на груди. Налила из первой попавшейся бутылки, осушила. Оказалось, бренди.

— Что с тобой? — повторил Поюровский. — Чего тебя всю ломает?

— Еще бы не ломало. Вдруг это правда?

— Что правда?

— Что я недавно слышала.

— Что слышала? Да приди же в себя, черт возьми!

— Какой-то страшный человек ищет вашей погибели, — Лиза в ужасе затряслась. Халат распахнулся едва ли не до пупа. Под ним грязная синяя футболка — и больше ничего.

Поюровский потер виски.

— Кто тебе сказал?

— Не знаю… незнакомые. Я в кладовке, а они разговаривали в коридоре. Я как услышала, так ноги и подкосились. Василий Оскарович, родненький, неужто правда?!

— Что именно говорили?

— Какой-то человек хочет вас за что-то наказать.

И будто этот человек имеет такую силу, может раздавить любого, как блоху… Я как про блоху услышала…

— Прекрати! — рявкнул Поюровский. — Или тебя, засранку, кто-то подослал, или ты еще глупее, чем кажется… Какой человек? За что наказать — толком можешь объяснить?

— Зачем вы так? — обиделась Лиза. — Вы не представляете, как я испугалась. Ведь сейчас на каждом шагу только и слышишь: того застрелили, этого отравили.

Они никого не жалеют. Уж если на Влада Листьева замахнулись!..

— Заткнись! Пей! — Поюровский тяжело дышал, словно уже совершил акт любви. Машинально опрокинул рюмку.

— Они фамилию называли, — сказала Лиза. — Только я забыла от страха. Какая-то простая, вроде как у рыбы.

— Самарин?

— Может быть… Но нет, кажется, не Самарин. Еще как-то. Но ведь это все не правда, да? Василий Оскарович, пожалуйста, успокойте меня. Если вам действительно грозит опасность, мне лучше не жить.

Поюровский вскочил на ноги, ломанул к двери. Халат на нем развевался, как знамя.

— Можно я с вами? — пискнула Лиза.

— Сиди, сейчас вернусь.

Пока он куда-то бегал, Лиза опустила большую розовую таблетку в бутылку, из которой пил Поюровский.

Новейшее фармакологическое снадобье, изобретение неугомонных британцев. Сережин презент. Микронная доза вырубает мгновенно, но ненадолго. Через тридцать-сорок минут человек вскакивает, как новорожденный, — и ничего не помнит. Блестящий фокус. Имея под рукой такие средства, легко работать шпионом.

Поюровский вернулся посвежевший, успокоенный. Лизе криво улыбнулся. Тут же набуровил себе полную рюмку.

— Скверное время, скверное… Нервы сдают. Кругом невежество, хамство, дикость, крутишься целый день, как белка в колесе… Только соберешься отдохнуть, расслабиться, — и тут ты со своей ерундой. Извини!

— Какая же это ерунда, Василий Оскарович, если я собственными ушами…

— Лиза, угомонись! Никто меня не тронет. Попугают, но не тронут. Они не глупые люди. Им не деньги нужны, а сам Поюровский. Живой. В этом вся штука. Понимаешь?

— Храни вас Господь, Василий Оскарович. Я ли не понимаю. Да я за вас… За ваши руки золотые, за сердце бескорыстное…

— Все, хватит. Ступай в ванную, сдери с себя всю эту грязь. Смотреть жутко. Где ты эту майку выкопала, ты же все-таки к мужчине шла? Извини, но разве так можно!

Лиза от стыда пошла розовыми пятнами.

— Василий Оскарович, родненький, футболка чистая, стираная, не сомневайтесь. Эти пятна проклятые, трупные, никакой порошок не берет. Я уж кипятила, и парила — никак. А переодеваться — по пятам Ганька ходит, поганец настырный. Заподозрит чего-нибудь — вам же это не надо, верно? Неужто посмею бросить тень…

Да вот я сейчас сниму, а вы понюхайте — даже не пахнет ничем…

Поюровский не дослушал этот бред, сморщился, как печеное яблоко, и опрокинул очередного стопаря. В ту же секунду тряхнул башкой, будто получил удар по затылку, очечки соскочили с одного уха, глаза остекленели — и бухнулся лбом в столешницу. Лиза еле успела смести рукой тарелки, чтобы не поранился ненароком.

Первое, что она сделала, — опорожнила под раковиной и помыла заправленную препаратом бутылку.

Проверила, надежно ли угнездился за столом Поюровский — ничего, продержится. Потом занялась сейфом, замурованным в стене и прикрытым изумительной репродукцией "Купальщиц".

Сейф она обнаружила еще в первое посещение, пока хозяин мотался зачем-то на кухню. У Поюровского была такая особенность: в минуты умственного возбуждения ему обязательно требовалось проявить физическую активность. В тот раз Лиза пожаловалась, что ее с непривычки угнетает огромное количество раскуроченных трупаков, которые приходится обихаживать в морге. В ответ Поюровский, воспламенясь, приоткрыл ей философский смысл торговли человеческим сырцом.

Оказалось, что, в принципе, это нечто большее, чем бизнес. Потому что таким образом россияне (он произносил это слово в подражание президенту как "руссияне"), проклятый народ, получают реальную возможность внести вклад в мировую цивилизацию. Прежде чем бесследно и окончательно сгинуть, они передадут пригодный для биологических манипуляций материал в общечеловеческий фонд, и на этом, по всей видимости, их земное предназначение будет исчерпано. Но это не так уж и мало. "Представь себе, детка, — впадая в поэтический восторг, вещал Поюровский, — берем какого-нибудь ничтожного руссиянина, раба, полуживотное, или его дефективного детеныша, изымаем внутренние органы, сцеживаем кровь, и тем самым спасаем жизнь западному бизнесмену, художнику, дипломату, просто человеку, в конце концов, — разве это не гуманный, одухотворенный, истинно творческий акт?" Лиза усомнилась в том ключе, что, если исходный материал столь ущербен, не передастся ли зараза от донора к пациенту? Поюровский похвалил ее за смекалку. "Пока руссиянин поголовно не деградировал, можно его использовать, но, естественно, тщательно производя сортировку. Времени история оставила немного, полагаю, не больше десяти-пятнадцати лет".