Но кто я, в конце концов, в глазах Валентины? Несформировавшееся безграмотное существо? Удивительная целина невежества? Значит, могу смело вести себя соответственно. А чёрная эта книжка – что для меня? Если честно, она похожа на сгнивший искусанный фрукт; её, то есть мыслей, записанных в ней, касались до меня миллионы, их вкушали, пережёвывали, и бессмысленнее и бессвязнее занятия я себе с трудом могу представить. Книжка с грохотом полетела в тумбочку. Валентина мысленно отправилась к чертям. Я погасила свет. Сладких мне снов!

Но до чего же неприятно видеть угрюмые руки Валентины по утрам! Я столкнулась с этим феноменом на следующее утро, едва подсмотрев сонными глазами новый день. Изящные и одновременно жилистые и тусклые, словно высушенные солнцем, как раскалённая земля в пустыне, руки Валентины, оказавшиеся передо мной, держали длинными пальцами шляпу с большими полями. Держали понуро как-то, неловко, что ли. Валентина в молчании ожидала, когда я наконец проснусь. На секунду я попыталась представить, сколько же она вот так простояла, и стало не по себе. Вместе с тем я ощутила, что утро только начало расцветать – воздух был ещё не разогрет, касался меня с нежностью, в окно струились лучи бледного солнца, чуть розоватые, словно щёки юности, и к моей стене прилип прямоугольник света, с трепетом улитки сползающий на холодный пол.

Но вернёмся к моему недоумению и Валентине, к силуэту её стройной фигуры, облачённой в шифон, безупречно подчёркнутой там, где это выгодно. Платье, мастерски смоделированное, ловко скрывало любые недостатки. Тем не менее один, как подлый, злейший предатель, предстал передо мной сам, я его не выискивала. Её руки. Не то чтобы я, на тот момент примитивная гедонистка-дебютантка, презирала натруженные руки, а тем более такие, что способны создавать своей обладательнице дивные платья. Мне вообще было плевать на чужие руки, если уж вдаваться в подробности. Однако в то утро Валентина – полагаю, не намеренно – как бы открыла мне вдруг свои карты, демонстрируя незащищённость, своё уязвимое место, она будто пришла ко мне с белым флагом после так и не состоявшейся битвы. Побоялась, что я, молодая соперница, одолею её, и здравомысляще решила не доводить до кровопролития.

Какая чушь и в который раз! Пустые выводы! Следствие моей безжалостной неопытности, плоды моего скудного воображения и, разумеется, непомерной самоуверенности. Руки синьоры случайно попали в неудачное боковое освещение, только и всего, а сама синьора отступать и не думала. Как только моё сознание начало пробуждаться, Валентина поинтересовалась, не хочу ли я отправиться с ней на воскресную службу. Я, впрочем, моментально сориентировалась, выразив готовность к сопротивлению в любом состоянии, и обрубила парой слов всякое зарождение дальнейшего диалога, способного перерасти в спор. А мудрая Валентина, оказывается, дважды не повторяла. Нет так нет. Как просто. Я даже смягчилась, растерявшись, и зачем-то кинула ей вдогонку своё сожаление по поводу отсутствия Нино. Уж он-то составил бы подходящую пару для поездки в церковь.

Я бы точно придала этой мысли саркастически-издевательский тон, будь я к тому моменту хоть с полчаса на ногах. Но хитрая синьора знала, когда подкрадываться. Ответа от неё не последовало. Вернее, он был, но в виде рёва мотора, сорвавшегося со двора; звуки гравия под колёсами и скорая тишина послужили точкой или, во всяком случае, многоточием. Что ж, этот маленький бой выиграла она. Я завелась, но, надо сказать, быстро остыла. На обеденном столе меня ждали сваренные яйца, сыр и свежий хлеб. Террасу затопило жаркое солнце и прекрасное одиночество. Всё это поправило моё настроение, и завтракать я закончила почти в полном умиротворении.

А подлинное счастье я обрела там же, где вчера случайно его позабыла, – у бассейна. Теперь, вновь болтаясь в воде, а затем обсыхая на горячей плитке и становясь прежней – беспечной и пустой, я уже ничуть не стыдилась своей утренней неудачи. Похоже, что счастье становилось рутинным, но я совсем этому не противилась, да и как я могла, ведь я была так свободна от сил, от мыслей, что к полудню ощущала себя лодочкой, тихо скользящей по сонной реке дня. Я утопала в зное вся без остатка, растворялась, как соль в воде, была одна на планете, позабытой, потерянной сотни лет назад в никогда уже недосягаемых галактиках… Только однажды мной овладело желание смочить горло. И я встала, чтобы подчиниться воле вязкого бессознательного чувства, потянувшего меня не на кухню, а прямиком в большой дом, где в баре я угостилась хозяйским вином.

Не считайте, будто я совершала нахальную глупость. Я и раньше пробовала алкоголь, но тогда мой организм его не воспринимал должным образом, всерьёз. А в шестнадцать, когда быть легкомысленной было моим обоснованным решением, мне подумалось, что в таком месте, как вилла синьора Флавио, вино, как ни крути, покажется вкусным. Однако напиток по-прежнему не хотел открывать мне свои тайные прелести, и первый бокал на вилле синьора Флавио подарил мне терпкую кислоту и никакого наслаждения. Самовнушение не работало, да и не такой я человек, чтобы намеренно обманываться.

Всё поменялось, когда я увидела Валентину, а она – меня. Моя маленькая гадина вернулась к обеду, а с ней – Нино. Выражение неловкости на его лице отозвалось ухмылкой на моём. Бокал в моей руке – я держала его над водой, находясь в бассейне, как голливудская дива, – вызвал озадаченность на лице Валентины. «Мы не берём вино из хозяйского бара», – хотели бы произнести её чуть сжатые в тот момент губы и, разумеется, не произнесли – договорились же не собачиться в присутствии мужчин. Но взгляд её зелёных глаз, словно исполненный яда, поспособствовал вдруг пробуждению, яркому взрыву адреналина в моём теле, и внезапно мне начало нравиться вино, и его неподвластная мне ранее суть раскрылась внутри меня в одно мгновение.

Так я утвердилась в мысли, что по-настоящему ненавижу крёстную, хотя и не могла сформулировать тогда какую-то вескую причину возникновения этого чувства. Но все грозы, с которыми придут ответы, были ещё впереди.

Оказывается, малыш Нино надеялся повстречать меня в церкви и, так и не встретив, впал в какую-то мягкотелую печаль, отчего выглядел вдвойне трогательно. За обедом, когда он поделился этим, во мне проснулась несвойственная мне жалость, и я ему сказала:

– Ты очень милый.

Нино смущённо на меня посмотрел, я улыбнулась. Сегодня он интересовал меня как мужчина ещё меньше, чем вчера. Я даже почти ощутила себя его легкомысленной и циничной матерью, что, на мой взгляд, вопреки итальянской традиции, худший комплимент для мужчины. Однако вернули меня в реальность его ко мне чувства, за ночь они успели пустить корни и теперь искали, когда и как им прорасти. Хотя то, что это были именно чувства, а не простое эротическое влечение, я сообразила несколько позже. Сегодня от Нино исходила какая-то особая ранимость – в словах, жестах, взглядах, что, честно говоря, здорово шло его субтильной внешности.

Ещё я заметила, когда проходила мимо, что от него пахнет горной лавандой. Нет, Нино не мог бы приходиться мне сыном. Слишком это был тонкий, лилейный от макушки до пят юноша. Он сидел передо мной, держал ложку супа в уязвимой, будто самой лаской сотворённой руке и всё не решался вымолвить то, что, вероятнее всего, назрело ещё вчера. Изнеженный, залюбленный ребёнок, попавший за наш с Валентиной стол, словно в паучью сеть, он, разумеется, даже не догадывался, что означает гадливость, коей мы с крёстной в те дни лучились в отношении друг друга. При своей внешности и деньгах Нино мог бы получить любую. Но он отчего-то нацелил свою умилительную робость на меня и всё-таки произнёс:

– Что, если нам отправиться в Сиену на танцы?

– В воскресенье? А церковь это одобряет?

Бедняжка Нино! Почти выронил ложку. Опять я парировала колкостью, да ещё зная, что колю слабое существо в его слабое место. Но я ведь в самом деле не была в курсе, имели ли папа римский или Мадонна что-то против танцев, тем более в такой день.