Нино встревоженно молчал. Возможно, и впрямь вспоминал, как там считалось у просветлённых насчёт танцев. Я начала думать, что Нино – не истый ревнитель веры, а крест на его груди и ориентация в страстях Христовых – лояльность к взглядам матери или отца.

Наконец, найдясь, он утвердительно кивнул.

– Но это же настоящие танцы? С музыкантами и алкоголем? – уточнила я.

Трагическое лицо этого нервного тицианского юноши просияло. Словно музыканты, алкоголь или то и другое приходились ему такими родными, знакомыми с детства предписаниями, даже требованиями, которые его сословие обязано было соблюдать.

Но меня очаровало, с какой простотой, банальностью я могла перевоплощаться во взрослую женщину… ну, играть взрослую, имевшую вес в обществе таких, как Нино. Моё согласие стало для меня незатейливым инструментом манипуляций, а для Нино, не знавшего когда-либо нужды, – игрушкой, которую ему вдруг не покупали за его ангельские глаза.

Инструмент мой был зыбким, и парадокс в том, что я могла воспользоваться им всего однажды. Эта игра с новым для меня привкусом и тонкой, как первый лёд, поволокой опасности определённо мне нравилась – вплоть до её финала я, как ни крути, была в лидерах. Я была обладательницей чего-то ценного, владела призом ещё во время игры, а не по её завершении. И… понятия не имела, знать не хотела, какой стану, о чём буду думать, когда лишусь первенства. Понимала, что начнётся игра следующая и что я вообще таким образом входила во взрослые игры.

Пока что моя роль сужалась до задиры на заборе. Я решила, что для начала с Нино хватит.

– Я буду только счастлива! – свой пафосный ответ я позаимствовала у одной старлетки из какой-то голливудской ленты.

Очевидно, Нино в ту минуту был тоже счастлив. По сути, он был созданным только для счастья. Кто я такая, чтобы нарушать целостность его природы? Подул лёгкий ветерок, потрепав его мягкие волосы. Я улыбнулась, отметив с упоением, как поднималось моё настроение. «Танцы в Сиене» – до сих пор звучит в моей голове как весть об оазисе для измученного жаждой путника. Мрак, скука начинали рассеиваться.

Но могла ли чуткая мадонна не уловить моей греховной радости? Тем более что она доедала свой луковый суп в метре от меня.

Моя пресвятая гадина, приставленная ко мне, чтобы следить, заботливым пленяющим голосом заметила:

– Что ж, петуха зарежу завтра. А сегодня поужинаем в городе.

Я обомлела, всё было написано на моей физиономии.

Нино, похоже, не видел тут проблемы.

– Я закажу столик и ещё кое-что улажу в Сиене, а потом заеду за вами…

– Вы очень галантны, Нино, но мы с Орнеллой всё-таки предпочитаем независимость. – Крёстная взглянула на меня. – Верно, моя дорогая?

Я пожала плечами, их мгновенно сковала апатия.

Вечером, смыв с себя день и ряд неприятных мыслей, я заколола волосы – несколько прядей оставила обрамлять лицо – и надела платье, весьма простое, ничего экзотического или шикарного. Косметика меня не привлекала, на губы я нанесла только бальзам с малиновым вкусом, мне нравилось ощущать его сладость и аромат. Нюанс вроде алой помады, может, и не был бы лишним, но я не собиралась производить фурор. Я желала потанцевать и знала, что Нино хотел меня поцеловать. Зачем нам посредник в виде помады? Хватало и одной Валентины.

– По-моему, Нино – славный мальчик, – сказала она, когда мы встретились в коридоре.

На ней было платье в пол из тёмной струящейся ткани. Я была очарована и так восхищена её зрелой грацией и подлинным шармом, которому нельзя научиться, что машинально оставила её замечание без комментариев. Сама она не выразила никаких эмоций по поводу моего вида. Её загадочно-усталые зелёные глаза посмотрели в мои, словно вдруг попытались передать что-то, какую-то мысль, просьбу или бог знает что ещё. Так как я не мастер разгадывать шарады, я кротко улыбнулась, и мы загрузились в её автомобиль.

Я всё ещё не была уверена, какую роль играла моя крёстная – противной наседки или благородного сводника. С одной стороны, ей нравился Нино, его манеры, покорность, деньги, отец. С другой, была наша с ней междоусобица, а в ней – шитьё, воспитание, молитвы и независимость от мужчин.

В дороге мне удалось рассмотреть её макияж, он был безупречен, как и её аккуратная причёска и стиль вождения. Может, меня раздражал её врождённый лоск? Я уже тогда понимала, что не догоняю Валентину в вопросах класса. Но тогда я и не стремилась ни к чему такому.

Летняя ночная Тоскана прекрасна не меньше, чем в ярких лучах дня. Разогретый воздух был пьяняще нежен, и нас сопровождало большое небо, усеянное ранними звёздами. Сиена встречала нас огнями, голосами, музыкой из кафе; всюду мерещился запах вина – мне не терпелось напиться и забыть два первых тоскливых дня.

Ужин прошёл, в общем, мило. Нино заказал какое-то немыслимо дорогое шампанское и пасту с устрицами, от которых меня едва не стошнило, но, может, дело было в выпитых перед ними трёх бокалах алкоголя. С тошнотой ко мне подкрадывалась скука.

– Как вы думаете, Иисус тоже ел устрицы?

Валентина тактично проигнорировала мой выпад, однако Нино явно не уловил издёвки.

– Понимаете, – живо заговорил он, – Иисус питался рыбой, но «чистой», той, что с чешуёй. А так как у моллюсков нет чешуи, они считаются «нечистыми»…

– Это была шутка, – перебила я, глядя с тоской сквозь Нино.

Он притих, и я великодушно добавила:

– Прости меня, Нино, просто я никак не пойму: можно ли почитать Иисуса и при этом есть устрицы?

У меня не было цели доказать двуличность Нино – как понимаете, это было слишком просто. У меня вообще никакой, кроме танцев, цели не было. Но возможно, если бы Нино не вытряхивал из башки так много всего, он бы больше походил на мужчину в моих глазах.

Минуя десерты, мы наконец добрались до цели – бурлящей магмы счастливых лиц и тел на открытом воздухе. Мы с Нино сбросили балласт в виде Валентины у бара и протиснулись поглубже, в гущу танцующих. Я обратила внимание, как несколько синьоров проводили взглядами нашу странную компанию, только мы вошли, но в основном их интересовала Валентина. Я танцевала, и тёплая ночь становилась всё прекраснее. Оказывается, Нино отлично двигался, хоть и чересчур старался меня впечатлить. Я где-то слышала, что о мужчине можно судить по тому, как он танцует. Что бы эта премудрость ни означала, я и без неё уже давно всё решила.

Через полчаса я прокричала Нино на ухо:

– Давай сбежим!

Он посмотрел слегка испуганными глазами, напоминая школьника. Его лицо и волосы взмокли. Я обвила его шею руками, почти повиснув на ней, и прильнула к его губам. Время вокруг замедлилось, стук моего сердца стал ощутимее. Это было приятнее, чем всё, что я до сих пор испытывала. Нино прижал меня к себе, тут кто-то из танцующих толкнул нас, я почти упала.

– Я сейчас!..

Я ощущала приятный озноб во всём теле. Пока я пробиралась сквозь толпу, пыталась грамотно составить план действий, чтобы поскорее разобраться с Валентиной и как можно яснее и кротче ответить на её возражения. Внутри меня был сплошной кисель, и, кажется, не только в голове.

Валентина сидела там же, у бара, её вниманием владел взрослый синьор, его губы клонились к её уху – так и норовили чмокнуть, он эмоционально о чём-то рассказывал. Когда перед ними явилась я, Валентина протянула руку, чтобы я подошла ближе.

– Ваша сестра? – поинтересовался улыбчивый синьор.

– Дочь, – равнодушно ответила крёстная.

На смуглом жизнерадостном лице синьора проступило разочарование.

– Ну, всё, – сказала я, – вы добились своего.

– О чём вы? – спросила Валентина.

– Ну, как. Я и славный мальчик Нино. Спасибо, крёстная, можете ехать домой. Дальше – я сама.

Мужчина сурово, по-отечески, на меня взглянул и, по правде, на секунду меня напугал. «По-отечески» – я говорю фигурально, ведь отец ни разу не смотрел на меня подобным образом, тем более когда был под хмельком, как сейчас этот господин. Я всегда была его совёнком, забавным и глупым, могла говорить ему всё, что вздумается, любые фривольности. Он только смеялся и всё покачивал головой.