Луи Филипп Скатчерд не обладал ни единой королевской чертой, кроме имени. Когда сын достиг совершеннолетия, отец понял, что от Кембриджа толку мало, и отправил молодого человека в заграничное путешествие в сопровождении наставника. Время от времени доктор Торн получал известия о наследнике и знал, что тот в полной мере унаследовал отцовские пороки, но ни малейших признаков отцовских талантов. Жизнь он начал с распутства, не поддержанного щедростью, и в двадцать один год уже страдал приступами белой горячки.

Именно по этой причине доктор выразил не столько удивление, сколько неодобрение, когда услышал, что сэр Роджер вознамерился доверить значительную долю невероятно огромного состояния неконтролируемой воле несчастного юноши.

– Свои деньги я заработал тяжким трудом, а потому имею право распорядиться ими так, как пожелаю. Какое еще удовлетворение они способны принести?

Доктор горячо заверил, что вовсе не собирается оспаривать законное право баронета.

– Вот увидите: со временем Луи Филипп образумится, – продолжил Скатчерд, понимая, что думает и чувствует собеседник. – Дайте парню перебеситься в молодости, и тогда, повзрослев, он непременно остепенится.

«Но что, если не перерастет пору бешенства? – спросил себя доктор. – Что, если дикий овес, который он так упорно сеет, истощит почву и не оставит сил для более ценного урожая?» Впрочем, говорить об этом вслух не имело смысла, поэтому он промолчал, позволив Скатчерду развивать маловероятную теорию.

– Если бы в молодости я имел возможность свободно погулять, то с годами не пристрастился бы к бутылке. В любом случае сын станет моим наследником. Мне досталась способность зарабатывать деньги, а вот способность их тратить обошла стороной. К счастью, сын получит возможность распорядиться богатством по своему усмотрению. Готов поспорить, что задерет нос выше, чем молодой Грешем. Насколько помню, они примерно одного возраста. Да и леди тоже так считает.

На самом деле сэр Роджер Скатчерд не питал особой любви к молодому Грешему, но можно смело предположить, что ее светлость относилась к молочному сыну едва ли не с более глубокой любовью и нежностью, чем к родному ребенку.

– Неужели не предусмотрите никаких мер против неразумных трат? Если, как все мы надеемся, проживете еще лет десять-двадцать, необходимости в защите не возникнет. И все же, составляя завещание, человек обязан иметь в виду внезапный уход.

– Особенно если, ложась спать, прячет под подушку бутылку бренди. Так, доктор? Но это врачебная тайна: никому ни слова.

В ответ доктор Торн лишь вздохнул: ну что тут скажешь?

– Да, я предусмотрел ограничение расходов: не позволю парню сразу все спустить и остаться без куска хлеба, – поэтому, начиная со дня моей смерти, передал в его полное распоряжение только пятьсот фунтов в год. Пусть делает с ними все, что пожелает.

– Пятьсот фунтов в год – это не много, – удивился доктор.

– Достаточно, чтобы не голодать, хотя я вовсе не собираюсь держать его в ежовых рукавицах. Если научится тратить разумно, получит все, что пожелает. Но основную долю наследства – поместье Боксал-Хилл, закладную на Грешемсбери, равно как и другие закладные, – я защитил надежным способом: они перейдут в полное распоряжение парня не раньше, чем в двадцать пять лет. А до этого возраста только вы будете решать, что позволить подопечному. Если же Луи умрет бездетным, не дожив до двадцати пяти, все перейдет к старшему ребенку Мэри.

Имелась в виду Мэри Скатчерд – сестра сэра Роджера, мать мисс Торн и, следовательно, жена уехавшего в Америку почтенного жестянщика и хозяйка большого семейства.

– К старшему ребенку Мэри! – повторил доктор, чувствуя, как на лбу выступает пот, и не имея сил совладать с бурей чувств. – Право, Скатчерд, вам следует растолковать это положение более подробно, иначе рискуете оставить главную часть наследства юристам.

– Никогда не слышал имени ни одного из ее детей.

– Уточните хотя бы, кого имеете в виду: мальчика или девочку.

– Понятия не имею. Могут быть только девочки или только мальчики. Наверное, девочка подойдет даже лучше, только вам придется проследить, чтобы вышла замуж за приличного человека. Вы станете ее попечителем.

– Что за вздор! – воскликнул доктор Торн. – Луи Филиппу исполнится двадцать пять уже через год-другой.

– Почти через четыре года.

– И ради бога, Скатчерд, постарайтесь сами не оставить нас на произвол судьбы так скоро.

– Был бы рад, доктор, но загадывать трудно: как уж получится.

– Даю десять к одному, что это положение вашего завещания никогда не вступит в силу.

– Верно, верно. Если умру я, то уж Луи Филипп поживет всласть. Просто решил кое-что предусмотреть, дабы сдержать мотовство, пока парень не поумнеет.

– О, совершенно справедливо. Совершенно! Я бы даже назначил более поздний срок, чем двадцать пять лет.

– А я нет. К этому возрасту Луи Филипп наверняка образумится. Не сомневаюсь. Ну вот, доктор, теперь моя воля вам известна. Если умру завтра, будете точно знать, что и как делать.

– И все же, Скатчерд, вы просто упомянули в завещании старшего ребенка сестры.

– Да, и на этом конец. Дайте мне документ. Хочу вам прочитать.

– Нет-нет, подождите! Старший ребенок! Надо определить точнее. Необходимо! Только подумайте, какое огромное значение могут иметь эти слова!

– Какого черта еще могу написать? Не знаю их имен, даже никогда не слышал. А старший есть старший, и все тут. Правда, может быть, учитывая, что я всего лишь железнодорожный подрядчик, надо было назвать младшего.

Скатчерд уже начал подумывать, что доктору пора уйти, оставив его в обществе Уинтербонса и бренди, но наш друг, хотя прежде очень торопился, сейчас вдруг погрузился в несвойственную медлительность: сидя возле кровати, положил руки на колени и сосредоточил задумчивый взгляд на стеганом одеяле. Наконец, глубоко вздохнув, произнес:

– Право, Скатчерд, необходимо определиться с туманным пунктом. Если хотите, чтобы я занялся завещанием, то напишите подробно.

– Но как же, черт возьми, можно написать подробно? Разве старший ребенок сестры не достаточно конкретное указание, будь то Джек или Джилл?

– Что сказал об этом ваш адвокат, Скатчерд?

– Адвокат! Неужели думаете, что я поставил его в известность о своих планах? Нет. Взял у него гербовую бумагу и образец формы, после чего оставил ждать в гостиной, пока мы с Уинтербонсом работали в соседней комнате. Так что все в порядке. Хотя писал Уинтербонс, делал он это в таком состоянии, что ровным счетом ничего не понимал.

Доктор еще немного посидел, изучая одеяло, а потом встал, собираясь уйти, и пообещал напоследок:

– Скоро навещу вас снова, может, даже завтра.

– Завтра! – удивленно повторил сэр Роджер, абсолютно не понимая, почему доктор решил вернуться так скоро. – Завтра! Но ведь я все-таки не настолько плох, а слишком частые визиты меня разорят!

– О нет, приеду не как врач, а как душеприказчик: по поводу завещания. Должен все обдумать. Да, непременно должен.

– Пока не умру, можете на этот счет себя не затруднять. Да и кто знает: вдруг судьба обернется так, что мне придется улаживать ваши дела? А, доктор? Заботиться об осиротевшей племяннице, подыскивать ей мужа? Ха-ха-ха!

Не проронив ни слова в ответ, доктор ушел.

Сев на коня, доктор Торн, как и следовало, поехал в Грешемсбери, но, честно говоря, почти не понимал ни куда направляется, ни что делает. Сэр Роджер намекнул, что жеребцу придется наверстать упущенное время дополнительной затратой сил на обратном пути, но привыкшему к галопу животному никогда еще не доводилось шагать так спокойно и вальяжно, как этим утром, а седок до такой степени погрузился в пучину запутанных мыслей, что даже забыл, что едет верхом.

Во-первых, та альтернатива, которую он предпочел представить сэру Роджеру как маловероятную – а именно скорая смерть и отца, и сына, – на самом деле глубоко его тревожила, оставаясь вполне реальной.