Грустно, что Тесса Рэндалл не увидела это представление, заслуживающее ее описания. Это стало бы важной главой в книге о Геде, которую она не написала. Где-то в середине июля, после юбилея Геды, она сообщила, что хотела бы приехать на две-три недели и спросила, можно ли на это время остановиться у них в доме, что ей незамедлительно от всего сердца и было предложено. Она должна была завершить с Ольгой переговоры о книге, которые, и правда, опосредованно были начаты с Гедой, а также она хотела просмотреть его письменное наследие, с драгоценной помощью Летича, который уже привел в порядок все эти бумаги и до определенной степени их подготовил для будущей книги.

Владо приехал на своем «фольксвагене» в аэропорт в Белграде, чтобы ее встретить. Она прилетела довольно поздно. Возвращаясь, они на полной скорости врезались в грузовик с песком, а потом, крутясь и переворачиваясь, машина разбилась о дерево возле дороги. Тесса погибла на месте, Летич умер в больнице два дня спустя.

Через несколько лет Ольга сквозь слезы рассказывала Дошену, как тем вечером с Милой случился какой-то странный припадок. Она вбежала в мастерскую и начала как сумасшедшая разбрасывать флаконы, пинать их ногами и вопить: вон, вышвырните все это вон! Позовите кого-нибудь, пусть все это заберет, или я уйду отсюда, и ноги моей здесь больше не будет!.. Вот тогда мы и решили продать коллекцию, объяснила Ольга с глубоким вздохом. Для мамы это было, как если бы мы продавали Гедину душу. И для меня тоже, но другого выхода у нас не было. И этот выход был для нас черным.

Посетителям не разрешали во время осмотра коллекции входить в библиотеку. Во-первых, она и не была выставлена на продажу, а во-вторых, они не хотели допустить, чтобы хоть на миллиметр нарушился порядок, который там устроил их обожаемый Владо, которого они оплакивали, как родного. Они и сейчас сквозь слезы пересказывают его шутки, а в присутствии Милы стараются о нем не упоминать, зная, что она не скоро это переживет.

Мало кто из приходивших на переговоры мог сохранить присутствие торгового духа и совладать с изумлением перед красотой, что представала перед их глазами в виде аккуратно расставленных флакончиков. Среди них были и те, кто приезжал раньше, но все равно они удивлялись всему, как в первый раз. Все, что мог охватить взгляд, выглядело, как не от мира сего. Частным коллекционерам сразу становилось ясно, что у них не хватит денег заплатить за такие вещи, поэтому они лишь жадно пожирали их голодными глазами и уходили, опечаленные фактом, что в своей коллекции они никогда не увидят таких драгоценностей.

Историки искусств, посвятившие жизнь изучению такого типа стекла и фарфора, просто-напросто теряли дар речи, бедняги. Обезумевшие от счастья, что им представилась возможность в одном месте увидеть и сфотографировать такую подборку, а особенно работы мастерских из Центральной Европы (Файфер, Галле, потсдамские мастера, Вена, Венеция, чехи), но и полные сожаления, что их собственные музеи и галереи не могут и мечтать о том, чтобы приобрести нечто подобное.

Осмотр коллекции продолжался несколько месяцев, после чего последовали многочисленные предложения и переговоры. Сторона владельцев их обсуждала, при этом умением вести переговоры отличался адвокат Кулич. Нелегко было принять столь важное решение, но, в конце концов, все согласились, что Кёльнский музей со своим предложением был ближе всего к их представлению о настоящем серьезном покупателе. Поэтому они решили отдать предпочтение этому учреждению и принять условия, которые в письменном виде доставил доктор Ценнер, старый друг семьи, о чем лучше всего свидетельствуют многочисленные письма и четырнадцать рождественских открыток, сложенных по порядку в одной из Гединых папок.

Кёльнский музей предлагал выкупить всю коллекцию и выставлять ее по циклам, в соответствии с критериями их экспертов, чтобы за два года посетители могли осмотреть ее всю. Постоянная экспозиция, как и все временные выставки, носила бы имя коллекционера, первого владельца коллекции, Гедеона Волни. Семью за счет музея приглашали бы на все торжественные открытия, и первое должно было состояться в течение пяти месяцев после переезда коллекции в Кёльн. Дубликатами музей может распоряжаться свободно, по своему усмотрению.

Сторона владельцев была удовлетворена предложенными условиями. Во-первых, и для них самым важным было то, что будущий куратор коллекции, отвечающий за ее дальнейшее существование, доктор Ценнер, являлся для них надежной гарантией, что талант коллекционера и память о нем будут чтить надлежащим образом. Во-вторых, коллекция сохранится в целости, в собственности учреждения, в котором будет осуществляться специализированный надзор. В-третьих, они и сами, через Ценнера, смогут иметь к ней какой-никакой доступ.

Поэтому адвокаты обеих сторон приступили к составлению договора, был назначен срок для проведения экспертизы и передачи коллекции.

В воскресенье, 23 октября 1980 года, началась эта работа. Для этого доктор Ценнер, помимо адвоката фирмы, некоего Вендера, подпись которого стояла на договоре, привез трех специалистов по ароматам из своей фирмы и двоих из других учреждений той же направленности. Также присутствовали два историка искусств, пригласили и доктора Хлубника. Появился и один из братьев Ротт (бедняга даже не представлял, что в городских легендах он слыл одной из причин Гединой смерти). Их дом был заинтересован в нескольких экземплярах, и они надеялись, что будет достаточно дубликатов, особенно среди образцов бранденбургского стекла, которым Кёльнский музей был богат, вот они и думали, что дубликаты могут выставить на продажу.

К работе по экспертному установлению состояния коллекции приступили около девяти часов утра. Так как они намеревались паковать ароматы согласно периоду их изготовления, необходимо было, чтобы эксперты сначала установили состояние в интервале до пятидесяти лет. Началось все как по маслу. Хлубник, знаток коллекции и автор каталога, выдавал сведения о флаконах, как отличник на выпускном экзамене.

Экспертам-одорологам, — Ольга хорошо помнит, что одного звали Вернер, — оставалось всего лишь в той первой группе сравнить запись в карточке с содержимым флакона, насколько это возможно, следовательно, подтвердить состояние, и затем быстро упаковать предметы.

Бутылочки открывали аккуратно, профессионально, без спешки, можно сказать, очень осторожно, что во всех вселяло огромное доверие. Ольга в их способе обращения с флаконами узнала некоторые Гедины процедуры, что ее весьма успокоило. Они их обоняли, один за другим, каждый что-то записывал на бумажке и брал следующий флакон. Некоторые отставляли в сторону, делали перерыв, о чем-то переговаривались. Выходили наружу, оставались там некоторое время, затем снова возвращались и опять нюхали. Затем, договорившись, остановили проверку. Они сочли, что нужно передохнуть и продолжить после обеда. Так и сделали.

Вернувшись после обеда, всё подготовили и снова приступили к обонянию тех самых флаконов, с которыми работали ранее. Садились за стол, вставали, обнюхивали их со всех сторон, подходили к окну.

Потом решили брать наугад, так сказать, случайный образец. Они вдыхали и записывали вплоть до самого вечера. Тогда они остановились, оставив с десяток флаконов на столе. Не упаковали ничего.

На их лицах появилось какое-то, можно сказать, судорожное выражение, некая смесь страха и удивления. В тот вечер все разошлись сразу после приготовленного для них ужина. Все, кроме Хлубника, остановились в гостинице в Нови-Саде. После их отъезда Хлубник немного обеспокоенно сказал Ольге: не знаю, в чем дело, все выглядят как-то загадочно.

На следующий день они в то же время продолжили работу. Открывали флаконы, нюхали, вдыхали, отставляли и снова повторяли процедуру. Надолго задержались на одном желтоватом, красивой формы флаконе, с причудливой пробкой в форме букета желтых цветов. Его нюхали, взбалтывали содержимое, передавали из рук в руки, о чем-то спорили, читали Гедины записи. Потом, после небольшого перерыва, снова брали флаконы без какого-либо порядка, нюхали, нюхали и нервничали все больше. Они просили Хлубника переводить им Гедины записи о составе, слово за словом. Ольга принесла словарь. Они опять сделали перерыв, позвали доктора Ценнера и долго о чем-то разговаривали. Ценнер сердился, кричал на них, а они подносили ему флаконы, чтобы он понюхал.