Тем не менее, мало кто из посетителей понимал его речь именно так. Сколько бы раз даритель ее ни выслушивал, всякий раз с заметным просветлением. Уходил от него, вдохновленный и убежденный в своем вкладе не только в коллекцию, это подразумевалось само собой, но и в благородную духовную болезнь собирания редкостей. Немного оставалось тех, кто после таких разговоров не ощущал бы в себе силы распознавания ценных вещиц там, где невежественное око видит всего лишь кучу старья. Поэтому позднее посетитель старался не упустить любую возможность, чтобы пересказать встречу, а подчас приписать и себе какую-либо из максим о коллекционировании, чтобы таким образом легитимизировать в глазах сограждан свою позицию и роль в соблазнительном и таинственном братстве собирателей старины. Это, наверное, было единственным проявлением прямого воздействия на жизнь города как коллекции, так и личности ее владельца. Все остальное — лишь неуклюжие догадки и предположения.
Городская легенда о нем, тщательно отшлифованная постоянным пересказом, не сильно различалась вариантами. В основном, она бытовала в двух основных формах: как серьезный разговор на разных торжествах и затянувшихся посиделках, и как праздная болтовня от нечего делать, к случаю. Все варианты, даже те, что в своей наивности были беззастенчиво живописны и сказочны, претендовали на абсолютную истину. Рассказчики всегда старательно подкрепляли их доказательствами, подчеркивая, что есть «один человек» (никогда не называемый по имени), живой свидетель, который в любую минуту может подтвердить все сказанное, потому что он все это слышал и видел, вот прямо как мы сейчас — своими глазами. Если судить по тому, какую массу событий якобы собственными глазами видел этот бедный «один человек», он не знал ни сна, ни отдыха, так как должен был всегда находиться за спиной, то есть, иными словами, держаться за стремя нашего героя. Взор он должен был иметь, как перископ. В одну сторону смотрит, а другим окуляром срочно и подробно передает, что видит. Немного странно, как наш герой позволял себе даже воды напиться на глазах этого «одного человека», не говоря уже о чем-нибудь ином, зная, что все тайны будут раскрыты без стеснения. Если же все-таки речь шла о разных людях, а не об одном и том же человеке, тогда со спокойной совестью можно сказать, что у него было не так уж много верных друзей.
Хотя нам известно, что этот так называемый «один человек» — всего лишь общее место, просто риторическое украшение, ничего не значащая фигура речи, все же нельзя не задаться вопросом: может, эта фраза в данном случае употребляется как своего рода намек, как своего рода проверка. К примеру, позже нам станет известно, что на самом деле был некий человек, получавший плату, которому строго-настрого было наказано следить за жизнью в данной семье и перемещениями ее членов, а в последнее время объектом наблюдения был именно сын, из-за частых поездок и связей с иностранцами. Этот наблюдатель имел два лица. Одно принадлежало милому соседу, в некотором роде коллеге, хорошему другу, а второе самыми разными способами постоянно наблюдало и докладывало куда следует. Речь идет, следовательно, о двух людях, объединившихся в одном человеке. Первый презирал второго, иногда даже ненавидел, но был беспомощен, так как кожа у них была общая, поэтому он и старался запрятать второго как можно глубже.
Этого одного, но двуликого человека, городская история никак не называла, если не принимать во внимание те беззлобные штампы и повествовательные рефрены, в которых он представал как безликий, но вездесущий «один человек». Неизвестно, знали рассказчики о нем или нет. Но поскольку институт наушничества был им известен испокон веков, сложно представить, что нет, а судя по тому, насколько упорно они о нем молчали, можно с уверенностью сказать, что да. Странно при этом, что никто даже в самом беспробудном пьянстве не задел его никаким ругательством или не наградил каким-нибудь безобразным прозвищем. Выходит, нелегко было угадать, кто же из них тот самый «один человек», хотя в его существовании никто не сомневался. Очевидно, таких, кто мог бы бросить в него камень, было немного.
В пустой болтовне, в этом развлечении бедноты, целыми днями они охотнее всего рассуждали об огромном богатстве, которое он мог бы выручить за коллекцию, если бы только захотел ее продать. Вслух мечтали, что бы каждый из них сделал с такими деньжищами, возьмись они откуда-нибудь. Особенно они любили, потягивая винцо и лениво сквернословя, подсчитывать, сколько все это может стоить. Заломят какую-нибудь сумму, повертят ее немного так и сяк, а затем дивятся такому, уму, который способен открыть миллионы во флакончике, а любой другой отшвырнул бы с дороги или отдал поиграть подросшему ребенку. Крошечный, смотреть не на что, а вон и за полмешка долларов его не купишь, но сперва Бог тебе должен дать глаз, чтобы суметь рассмотреть в нем ценность, друг мой. Я бы мимо такой стекляшки прошел сотню раз, и все, что сделал бы, будь трезв, это постарался не наступить на чертову штуковину, чтобы не порезаться. Может, я бы ее и подобрал, чтобы выкинуть в мусор, а вот видишь, есть и те, для кого это чистое золото. Ты только подумай обо всем этом добре, что наши старики разбросали, потому что им не хватило ума понять, чем они владеют. Эту арию распевали с модуляциями и преувеличениями, пока не срывали голос. Выдумывали, как бог на душу положит. Немного нашлось бы таких, кто в детстве или даже совсем недавно, не видел флаконов и флакончиков, один краше другого. На чердаке, у матери-старушки, в сараюшке, в буфете, у тетушек, на свадьбе дядьев, в комоде, в чулане, и где только не. Вот только кто ж тогда знал, насколько все это дорогое. Эх, все мы крепки задним умом.
Они с удовольствием болтали о продаже коллекции. Соревновались в том, сколько и какой заграничный покупатель предлагал за отдельные флакончики. А сколько за десяток отобранных, да за все вместе. Суммы и валюту называли, не задумываясь, «с потолка». А люди это были бережливые, в общей массе своей очень небогатые, иногда назывались суммы до небес, а иногда совсем незначительные, но всегда невпопад. Ведь они, в сущности, обо всем этом понятия не имели, что нисколько не умаляло сладость воображаемой торговли. Им льстило, что они верят и рассказывают, каким огромным спросом пользуется его коллекция, и о его решимости не продавать ни за какие деньги. Откуда только, по их словам, ни приезжают самые настоящие миллиардеры и миллиардерши, толстосумы, фабриканты, их закупщики, поверенные, адвокаты, наследники и оценщики, и бог весть кто еще. Они его упрашивают, беспрестанно умоляют продать, а он только качает головой. Одни его пугали возможным ограблением, мол, плохо охраняется, другие — государством, что оно в один прекрасный день все это экспроприирует. Он и на это промолчит, но мало найдется тех, кто такого не боится. Ему предлагали работу: лично присматривать за коллекцией и пожизненно управлять ею за огромные деньги, лишь бы согласился на продажу. Выплясывают вокруг него, вьются, надеются, но он и слышать не хочет. Стойкий, как Варадинская крепостная стена. Нет и нет. Ни по-плохому, ни по-хорошему, ни обманом, ни богатством. Не хочет. Надо было слышать, с каким наслаждением они подчеркивали его благородное упрямство, которое им, очевидно, весьма импонировало, это надо было слышать! Человек им ясно говорит: нет, спасибо, но им, кажется, мало. Некоторые считают, что это он так торгуется. Они думают, что любой падок и жаден до денег, как и они сами, и только покажешь человеку ассигнации, и вот он — на блюдечке. Э, милый, здесь такое не пройдет. Это вам не мелкий торгаш и нищий, чтобы деньги его ослепили, а ученый человек, господин, а дом — с вековыми традициями. Если бы из него все так легко распродавалось, как хотелось бы всяким дуракам несусветным, сейчас бы в нем щепочки не осталось, ведь там каждая вещица стоит дороже, чем кажется на первый взгляд. Больше двухсот лет в этот дом только приносят, друг мой. Теперь думают, что нашли того, кто все это разбазарит. Не тут-то было! Это, брат, его жизнь. Вся душа его разлита по тем флакончикам. Сердце его бьется не в груди, как у всех, а на левой стороне этой коллекции. — Их мнение, что коллекция — это какое-то человекоподобное цельное существо, было абсолютно серьезным. Поэтому они всегда ее пылко защищали от тех упорных покупателей, которых сами же и выдумывали. — Вот, например, если кто-то попросит тебя продать свой локоть, или палец, или шею. Возможно ли такое? Само собой, нет. И как это им, образованным людям, не ясно, удивлялись они. Коллекцию невозможно разделить на части. Не дай бог, злая судьба принудит его продать все. Он сей же час и помрет. Сердце его разобьется на мелкие кусочки, как замерзшее стекло в горячей воде. Нет ни злата, ни серебра, на которое бы он взглянул, кроме того, что он собирал больше тридцати лет. Напрасный труд. Пусть посмотрят, пусть подивятся, и скатертью дорога, слава богу, тут не базар и не ярмарка.
