Кроме изъявлений любви и посланий на их общем тайном языке, Геда писал Ольге о дивных местах, которые он проезжал, о горных пейзажах и о том, как уже по ней соскучился. В конце нарисовал виолончель, инструмент, на котором она играла в студенческом оркестре, и сообщил, что это единственный мужчина, которого в его отсутствие она смеет обнимать, к нему я не ревную, написал, а затем, словно передумав, добавил: ревную и к нему, деревяшка чертова, его ты обнимаешь по пять часов каждый день, разобью при первой же возможности, и на этом письмо заканчивалось несколькими восклицательными знаками.
Второе письмо он ей отправил из Словении, после перехода границы. Там их поместили в какой-то карантин, где они оставались несколько дней. Их допрашивали и обыскивали. Спрашивали и о ней, а в особенности о флакончиках, которых у него были полные чемоданы, Радулович дал ему положительную характеристику, но, похоже, этого было недостаточно. Ему он и отдал письмо для Ольги, потому что не было марки. Радулович дал ему честное слово, что письмо отправит. Послал или нет, знают только он и Бог. И его дальнейший путь также не был прямым. Говорили, что он долго сидел в тюрьме, а на свободе — без работы. Геда не помнит, чтобы они еще когда-нибудь встречались, но Радулович как-то пару раз передал привет через какого-то доктора Колопка, у которого Геда покупал книги.
В один прекрасный день Гедеон появился в воротах дома по Эшиковачкой улице и безмерно обрадовал своих крайне обеспокоенных родителей, которые уже почти было поддались черным предположениям, ведь разнообразные, в основном, неприятные слухи доходили гораздо быстрее, чем письма. В конце концов, он вернулся, и это было для них важнее всего. Они не могли на него наглядеться и как следует накормить. Смотрели на него, когда он спал. Немного удивленно переглянулись, когда из двух огромных чемоданов он принялся доставать какие-то пестрые бутылочки и выставлять в ряд на стол, осторожно, как будто они живые. Он был похож на фокусника. Гедо, сынок, проговорила мать, какие они красивые.
Тогда он им в подробностях описал свою недавно открытую способность до мельчайших деталей распознавать качество и компоненты даже сложнейшей ароматической композиции, что вообще-то, похвастался он, является редким и необычным даром. Такие люди встречаются, может, один на сотни тысяч или еще реже. Передал отцу приветы от каких-то старинных приятелей, которые его хорошо помнят, хотя многих он и не смог отыскать. Рассказал им о своей большой дружбе с Иваном Брохановски, сыном тех Брохановски, у которых он жил, по отцовской рекомендации. Они относились ко мне, как к дорогому члену семьи, сказал он с огромной благодарностью. Отец вспоминал, как его коллега Ярмила Холикова (в замужестве Брохановски, но он никогда не называл ее по этой фамилии), играла дипломный концерт, вся дрожа от страха, что ее пятилетний сын Иван, вертевшийся на заднем ряду, начнет махать и звать ее, чего от него (такой был чертенок) вполне можно было ожидать.
Молодой Брохановски (позднее они с ним познакомятся) уже тогда был известным художником, живописцем. Также он делал рисунки для стеклянных декоративных предметов, украшений и посуды. Он познакомил Геду с тайнами стекла, и вместе они, совершенно случайно, открыли Гедину почти сверхъестественную способность, которой он до тех пор не придавал особого значения и не считал талантом. Как это было? — прошептала заплаканная мать.
Мы с Иваном жили в одной комнате в их доме… По Кармелитской, 27, — перебил отец. Да, и однажды вечером, точнее, ночью, вернувшись с какой-то вечеринки, я сказал: Здесь был Качер. Это один наш приятель и коллега по факультету. Откуда ты знаешь, спросил Иван и начал озираться, в надежде обнаружить, по каким признакам я это понял. По запаху, сказал я серьезно, на что он рассмеялся. Не найдя в комнате никаких следов пребывания Качера, Иван начал надо мной издеваться, называл нюхачом и предложил пойти работать собакой-ищейкой. Я на него очень сильно разозлился. Утром за завтраком его мать нам сообщила: вчера вечером вас искал Качер. Он немного подождал в вашей комнате, потому что здесь у меня был урок с учеником. Потом он ушел, так как спешил. Сказал, что ему надо поговорить с Гедеоном о чем-то важном. Иван Брохановски сначала посмотрел на меня взглядом взъерошенного ястреба, а потом снова рассмеялся. Он и тогда все еще не верил. Подумал, что я сговорился с его мамой, которая в наших спорах всегда вставала на мою сторону. Он ушел из дома раньше меня, не поленился найти Качера, и тогда убедился, что я на самом деле по запаху угадал, — он был у нас. Качера обязали расспросить меня о моих намерениях в связи со сложившейся ситуацией, думаю ли я над тем, чтобы остаться в Праге. В тот же день Иван разыскал меня на факультете и извинился. С тех пор и началась наша игра в угадывание по запаху. Мы даже занимались кое-какими полезными вещами. Я, к примеру, без труда мог сказать, побывала ли у кого-то дома милиция в его отсутствие, а они тогда рыскали по квартирам без всяких причин. Я не скоро забуду пресловутый запах сапог и кожаных плащей. Моя девушка (позже Геда признался матери, что это невеста), Ольга Скрипка, в шутку говорила: я тебя боюсь. Я не смею ни с кем остановиться поболтать, чтобы ты не спросил меня, почему я была с тем или с тем. У человека не может быть от тебя тайн.
Иван познакомил Геду с одним аптекарем, занимавшимся изготовлением духов, Иван поставлял ему флаконы. Я с ним одно время работал, рассказывал Геда родителям, его зовут Франтишек Брахна. Мы вместе составляли новые комбинации ароматов. Он жаловался, что обоняние постепенно притупляется, и я ему помогал. Впрочем, ум и память служили ему безукоризненно. Я очень многому научился у этого человека, причем не только о запахах. Сначала я приходил к нему один или с Ольгой, а потом вдруг стали приходить и остальные, сначала Иван, потом и наши друзья: художники, лингвисты, химики, писатели, музыканты, актеры, пестрая компания. Старый аптекарь называл нас «мой фаустовский кружок». Ночи напролет мы просиживали в комнате между лабораторией и аптекой «Брахна Фармация». Разговаривали, пили чай и отличную бехеровку, которую он делал сам, слушали музыку, его воспоминания о минувшем, писатели читали свои произведения, а мы их потом обсуждали, Иван нас рисовал. Иногда посреди ночи приходила пожилая госпожа Брахна, помощница и супруга нашего хозяина, приносила огромный кусок вкуснейшего черничного штруделя и сидела с нами. Милейшая женщина, но она не любила участвовать в разговорах, потому что у нее были проблемы со слухом. На этих ночных посиделках мы обсуждали разные вещи, в том числе и то, как мне использовать талант к распознаванию запахов. Все мне советовали не идти в парфюмерную промышленность, несмотря на спрос и большую зарплату, которую я бы наверняка там имел. Это слишком массово и тривиально, сердился Иван, так может любой дурак, а твой дар уникален, поэтому твой долг превратить его в нечто новое, до сей поры невиданное, что-нибудь стоящее.
Дело даже не в том, что промышленность тривиальна, она к тому же очень опасна, доверительно наставлял меня доктор Брахна.
Там, в большей или меньшей степени, одни уголовники. Нигде больше нет такой бессовестно завистливой конкуренции, как между парфюмерами. Это настоящие убийцы. Для них важно лишь продать свои одеколоны, даже если за это придется заплатить трупами. Не ходите к ним, умоляю вас. Работайте один, кто вам нужен, — никто. Кроме того, уверял он меня, со временем это приведет к губительным последствиям для вашего исключительного органа. Обоняние — совершенная способность, а нос, в принципе, в высшей степени чувствительный орган, его следует оберегать от резких химических испарений, от них он страдает больше всего, в особенности, если они конденсированы.
Я был увлечен изучением лингвистических проблем, о которых больше всего дискутировал с профессором Брохановски, отцом Ивана, который из-за каких-то разногласий в университете в то время ушел с поста заведующего кафедрой германистики и часто бывал дома, поэтому у меня не было времени особенно беспокоиться о своем парфюмерном будущем. Одолевали другие заботы. Я хотел в совершенстве овладеть теорией Трубецкого. Тем не менее, принялся с энтузиазмом размышлять о некоторых предложениях Ивана, высказанных как-то ночью в аптеке у доктора Брахны. Раз уж у тебя есть такой талант, тебе следует перевести всю науку о запахах на совершенно другие, художественные рельсы. Аромат должен быть вне любой профанации и давления повседневности. Надо создать нечто более чистое, чем лаборатория, что-то вроде храма, может быть, музей, какой-нибудь архив, коллекцию исключительных и редчайших ароматов, и даже древних, если что-то подобное вообще можно себе представить. Это — просто-напросто твое призвание, сделать нечто подобное. Кто, кроме тебя, сможет все это изучить и собрать. Мы будем тебе помогать в качестве рабочей силы, станем твоими поставщиками материала, а ты занимайся оценкой и производи отбор. Он говорил столь убежденно и взвешенно, что я на самом деле задумался над его словами. Старый Брахна был воодушевлен, да и все остальные тоже. Галерея ароматов, сказала Ольга, это действительно будет нечто новое. Уже на следующей неделе после того разговора аптекарь подарил мне несколько флаконов еще из прежней, до Первой мировой войны, мастерской своего отца. Он хранил их, как память. Все еще ощущался аромат, что-то на базе липы и жасмина. Первенцы моей будущей коллекции, вот они здесь. В один прекрасный день он торжественно вручил мне и этот фарфоровый флакон — показал родителям, — о котором утверждал, что он принадлежал семье фон Лобковиц, куда, по слухам, попал в качестве подарка композитора Глюка принцессе Амалии фон Лобковиц, в которую он на протяжении многих лет был безумно и, как говорил Брахна, не совсем безответно влюблен. Вот, убедитесь собственными глазами, показывал им аптекарь. На внешней стороне донышка чудесно раскрашенного флакончика из розоватого фарфора на самом деле можно прочитать посвящение: Zum Handenken von C.W.G.[38] Вот видите! Это действительно инициалы великого маэстро, Кристофа Виллибальда Глюка, ликовал старец. Да, верно, вдруг посерьезнел Иван, вот только это могут быть и Кэтрин Ванда Грегор, или Кристин Вильма Герхард! Брахна нетерпеливо отмахнулся, а тогда Иван встал и сделал официальное заявление: Я уверен, доктор, что это инициалы композитора Глюка и ничьи другие, не потому, что здесь так написано, а потому, что вы так говорите, ведь что касается меня, еще ни разу не было случая, чтобы вы оказались не правы. Аптекарь рассмеялся, погрозил ему пальцем и сделал вид, что хочет запустить в него флаконом. Он любил Брохановски, называл его Иван «Трезвый», потому что тот не употреблял алкоголь, даже превосходную домашнюю бехеровку. Оставьте его, он послушник, дразнили его в компании, это будущий «Святой Иван Непромокаемый».
