Чистая песня Рёскина о теплоте изделий ручной работы. Этот антииндустриальный джаз уже совершенно высмеян и забыт…
Говори, что хочешь, но я все еще не могу прийти в себя, с тех пор как это услышал. Не потому, что меня вдохновила история о теплоте ручной работы, но потому…
Вот они тебе внушили комплексы… Ну, слушай, хорошо, что ты вовремя овладел скорняжным ремеслом. Давай прямо завтра начинай шить шапки, и всё путем.
Нет, я тебе серьезно говорю. Во-первых, насколько мне удалось узнать Томаса, я уверен, что будет именно так, как он решил. И это именно то, о чем я тебе твержу. Когда речь о нем, самая смелая мечта звучит совершенно естественно и выполнимо. Это сводит меня с ума, потому что я очень хорошо понял, в чем дело. Они воспринимают жизнь серьезно, как шанс. От жизни, брат, они хотят чего-то совсем иного, чем мы. Потому и делают именно то, над чем мы беспомощно насмехаемся. Томас, например, прислушивается и следует своим самым диким идеям, даже провоцирует их, дает им крылья, вдохновляется ими, а мы с тобой их прячем и душим. Мы стыдимся всего, что приходит нам в голову и выбивается из рутины. Наш идеал — иметь хлеб насущный, мы не ставим вопрос, как его получить, а его идеал — сделать все, чтобы этот хлеб имел совершенный вкус. Поэтому, когда он говорит, что бросит все и начнет, в его возрасте, заниматься каким-нибудь ремеслом, несмотря на то, что еще даже не выбрал, каким именно, это звучит совершенно нормально, ему верят, его идею уважают, все знают, что он на самом деле в состоянии претворить ее в жизнь, так как знает, что такое качество жизни. А если бы нечто подобное сказал я, это прозвучало бы фальшиво, позерски, комично, а для многих и вовсе глуповато. Вот, ты же первый надо мной и подшучиваешь, когда я это говорю. Только надеюсь, ты все же осознаешь, что твой смех отражается в замкнутом пространстве, внутри колодца. Вокруг тебя стены. Не могу поверить, будто ты не понимаешь, что твоя жизненная стезя, как, впрочем, и моя, расчерчена мелом еще в первом классе средней школы. Я в нашем наследственном, родном социализме выстиран, выжат, высушен, привит от влияния воображения, сформулирован и забетонирован. Формула моей личности гласит: аттестат, через четыре года диплом, через год армия, через три аспирантура, через шесть докторская, через двадцать с небольшим, если заслужу, комфортабельная двухкомнатная квартирка, через сорок пенсия, ну и — на кладбище. Сопутствующие условия моего блистательного жизненного пути: бедность, семейная рутина, дешевый алкоголь, нищенские путешествия, жена — не привлекательнее морского ежа, любовницы ничуть не лучше, фальшивые праздники, постоянное снижение запросов, крестины, похороны, так называемые научные труды, кое-как написанные за кухонным столом, о писателях, которых у нас знает едва ли сотня человек, опубликованные в журналах, которые не читают даже их редакторы, национальное дудение в дуду, политическая тупость и постоянно ухудшающееся здоровье. О том, что я уже старик, в пятьдесят с небольшим, мне напомнит целая череда фактов: малодушие, ослабление обоняния, ревматизм, снисходительность в попытке выклянчить для детей-неудачников хоть какое-нибудь место, искривленный позвоночник, очки плюс пять, неврастения, хронический гастрит, легкое чувство вины перед всем и всеми, «нога курильщика»[7] и многолетняя блистательная забывчивость безобидной олуши. Труды всей моей жизни: тезисы к докторской диссертации, опубликованные спустя четверть века после защиты, в трехстах экземплярах, и несколько переведенных книг — пройдут практически незамеченными, так как в них не заглянет ни тот десяток таких же, как я, отупевших друзей, несмотря на мои сердечные посвящения, ни мои ленивые полуграмотные потомки, даже когда им от этого накапают какие-нибудь жалкие роялти, из-за которых они все переругаются. И в конце, как настоящий выход из всего этого, приходит смерть, отдохновение души и тела, и блаженное забвение.
Ух, это твое последнее решение прекрасно, — вмешался Владо в конец его фразы, — очень оригинально, обязательно запиши, а то после забудешь. — Вот только не было у него на лице улыбки, того обычно присущего ему выражения, да и то, что он сказал, звучало вовсе не остроумно.
Забитое книгами скромное жилище ассистента погрузилось во мрак от табачного дыма, несмотря на проверенный способ, которым Владо его эвакуировал под потолок. Удерживание сигареты горящим концом вниз, очевидно, не могло удержать дым на высоте, куда его направляли, и из-за этого казалось, что они сидят вдвоем посреди какого-то туннеля.
Друзья с первых студенческих дней. В иностранных летних студенческих лагерях (в Брайтоне и Зальцбурге) они делили комнату, и им всегда удавалось организовать в ней место для своих девушек, что вызывало зависть окружающих.
На ужин у меня был сэндвич «Миланезо», или:
Мне некогда, нужно выгулять «Миланезера», — упражнялся в остроумии неутомимый Летучий, но не позавидуешь тому, кто в его присутствии хотя бы на тень Милана наступит, не говоря уже о чем-то другом. У меня есть мама и Летучий, так обычно представлялся Милан своим новым подружкам, это мои ближайшие родственники. На втором курсе, где-то весной, они проехали автостопом всю Италию, вдоль — от Рима, где были на экскурсии, и поперек — до Триеста, куда торопились на ночной поезд в Белград, чтобы вернуться вовремя, на похороны отца Милана, учителя Ратко Дошена, который в состоянии нервного расстройства выбросился из окна верхнего этажа Онкологической клиники на Делиградской улице, упав прямо на голову.
Несмотря на то, что срок их выпускных экзаменов разделяли два семестра в пользу Владо, защиту диплома они отметили вместе, чтобы праздник был больше. Начали в изысканном ресторане, потом обошли несколько баров, встретили рассвет в комнатушке Милана, а потом на ранней зорьке, хотя был уже конец сентября, и было не особо жарко, вся компания отправилась на Дунай, на свое самое лучшее купание в жизни, как потом они любили говорить.
Они хорошо знали друг друга и крепко дружили. Вели долгие разговоры обо всем на свете, спорили, ссорились, мирились. Приближалось их тридцатилетие, и это тоже служило темой для разговоров. Жизнь у нас или где-нибудь еще, то есть, здесь или там? Нельзя сказать, что в этом направлении принимались какие-то решения, потому что всегда разговор как-то сглаживали скромные, но приятные события, впечатления от поездок, мелкие удобства, которые человек может ощутить даже во время самого краткого визита в более развитую среду, или же ностальгические похвалы отечественной сердечности и теплоте, в противовес отталкивающим интонациям, охлаждающим ваш энтузиазм уже на первом шагу. На этот раз разговор звучал слишком серьезно и, по мнению Владо, выспренно, поэтому он поспешил всю дискуссию немного опустить на землю.
Он рылся в переполненном ящике стола, разбрасывая бумаги, что-то сосредоточенно искал. Да о чем ты, ведь как только пересечешь границу, то тут же впадаешь в тоску и начинаешь составлять список всего, чего тебе не хватает. Вот, он вытащил какой-то конверт, если будешь плохо себя вести, покажу Рэндаллам это письмо. Открыл конверт и принялся читать. Эти англичане, самодовольные крокодилы, слепо верят, что за пределами их острова живут не нормальные человеческие существа, а какие-то гомункулы, к которым причисляют и нас, прямо как сыч, который думает, что жизнь расцветает только в темноте, а свет смертоносен. Они считают, что чувства служат только для того, чтобы было, что скрывать от других людей, поэтому Гренландия для них — метафора совершенства. Белая, заледеневшая, сквозь ее ледяной панцирь никто не сможет рассмотреть, что прячется в глубине…
Где ты это взял, этот мой студенческий пасквиль?!
Нет, нет, все это правда. Идем дальше. Ты говоришь: настоящий англичанин культивирует сдержанность, а значит, идеальный человек больше всего похож на каменную лестницу, чем больше ее топчешь, тем сильнее она блестит. Коли жизнь тебе покажется однообразной или скучной, можно просто сойти с ума, здесь этого никто не заметит. Для разнообразия лютой зимой ходи в шортах и майке. На изысканных приемах скачи через скакалку рядом со столом, за которым все ужинают, подумают, что это забавно. Можешь сделать ожерелье из картошки и потом бросить его свиньям. Держи, если хочешь, в постели саламандру в качестве домашнего питомца, повязывай ей каждый день галстук, чтобы вы вдвоем, одетые надлежащим образом, пили послеобеденный чай, все в порядке. Никаких упреков и порицаний. У них это называется благородная эксцентричность, а повсюду в других местах — безумие… Вот так надо говорить, братец мой, а не те «миланколичные» песни, которые идут тебе, как жабе трубка… Ты знаешь, с каких времен я храню это письмо?
