Блажь, блажь, твердило ему сердце, сознательная, напрасная, самоубийственная блажь. Из всех преступлений, которые мог совершить член Партии, именно это сложнее всего скрыть. Как ни странно, впервые мысль явилась ему как видение, подсмотренное в стеклянном пресс-папье. Как он и предвидел, мистер Чаррингтон охотно пошел навстречу: пара лишних долларов его только обрадовала. То, что комната нужна, как стало ясно, для любовных свиданий, его, по-видимому, ни шокировало, ни оскорбило. Хозяин смотрел вдаль, говорил обтекаемыми фразами, причем настолько деликатно, что его присутствие почти не ощущалось. Уединения уголок, заметил он, очень большая ценность. Время от времени каждому потребно место, где можно побыть в одиночестве. И когда такое место находится, то любому, кто о том знает, обычная вежливость велит держать это знание при себе. Более того, добавил он, едва не тая в воздухе, у дома есть два входа, один из них с заднего двора, выходящего в проулок.

Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул, прячась за тонкой занавеской. Июньское солнце стояло еще высоко, и по залитому светом двору между корытом и бельевыми веревками разгуливала громадная толстуха в переднике из дерюги, могутная, как нормандская колонна, и красными ручищами развешивала квадратные белые тряпки, в которых Уинстон признал подгузники. Всякий раз, освободив рот от порции прищепок, она распевала мощным контральто:

Эта мелодия не давала Лондону покоя несколько недель. Подобные песни поставлял для пролов департамент музыки. Без участия человека слова компоновались на станке под названием версификатор. Но женщина пела с такой душой, что дрянная штамповка превращалась в нечто вполне приятное. Уинстон слышал пение женщины, скрип ее башмаков, крики детей на улице и отдаленный гул транспорта, однако в отсутствие телеэкрана в комнате стояла непривычная тишина.

Блажь, блажь, блажь, снова подумал он. Через несколько недель пользования комнатой их наверняка поймают. Но искушение обзавестись собственным укрытием неподалеку, с крышей над головой, было слишком велико. После свидания на колокольне встретиться им больше не удалось. В преддверии Недели ненависти рабочие часы резко увеличили. До нее оставался месяц, но масштабные, сложные приготовления обернулись для всех дополнительной нагрузкой. Наконец оба одновременно выкроили полдня и договорились вернуться на лесную лужайку. Вечером накануне сошлись на улице, снова в толпе. Уинстон старался не смотреть на Джулию, но заметил, что она бледнее обычного.

– Все отменяется, – пробормотала она, убедившись, что говорить безопасно. – Я про завтра.

– Что?

– Завтра не смогу.

– Почему?

– Те самые дни начались раньше.

На миг Уинстон пришел в ярость. За месяц знакомства природа его желания значительно преобразилась. Вначале в близости с Джулией подлинной чувственности не было. Их первое соитие было скорее актом воли. После второго раза все изменилось. Запах ее волос, вкус губ, касание кожи запали в него, пропитали самое воздух вокруг. Джулия стала для него плотской потребностью, тем, чего он не только желал, но и на что право имел. Когда она сказала, что не сможет прийти, Уинстон заподозрил измену. Внезапно толпа притиснула их друг к другу, руки случайно встретились. Она быстро сжала его пальцы, не страстно, но нежно. И Уинстон понял: с подобным разочарованием сталкивается любой женатый мужчина. Его затопила безграничная, доселе не испытанная им нежность. Захотелось, чтобы они были женаты уже лет десять, чтобы ходили по улицам, не таясь и не испытывая страха, болтали о ерунде и покупали всякие хозяйственные мелочи. Больше всего хотелось, чтобы у них появилось какое-нибудь место, где можно оставаться вдвоем, необязательно предаваясь плотским утехам при каждой встрече. Вообще-то мысль снять комнату у Чаррингтона возникла у него не сразу, а на следующий день. Джулия согласилась неожиданно легко. Оба прекрасно знали, что это чистой воды безумие, намеренный шаг к могиле. Сидя на краю кровати, Уинстон снова подумал о подвалах министерства любви. Просто удивительно, как ужас, тебе предопределенный, то всплывает в сознании, то исчезает. За этим неизбежно последует смертный исход, как за числом 99 следует 100. Избежать нельзя, можно лишь оттянуть, и все же человек раз за разом планомерно, сознательно укорачивает отведенное ему время.

И тут на лестнице раздались быстрые шаги. В комнату влетела Джулия с коричневой сумкой из грубого холста, с которой Уинстон иногда видел ее у министерства. Он попытался обнять девушку, но та нетерпеливо увернулась.

– Погоди. Сначала посмотри, что я достала! Ты притащил гадкую «Победу»? Так я и думала! Прячь обратно, сегодня она нам не понадобится. Гляди сюда!

Джулия, встав на колени, распахнула сумку, вывалила на пол несколько гаечных ключей и отвертку, которые лежали сверху. Под ними обнаружились аккуратные бумажные пакеты. Первый вызвал у Уинстона странное и в то же время знакомое чувство. Внутри было что-то тяжелое, похожее на песок и с легкостью проминавшееся под пальцами.

– Неужели сахар? – удивился он.

– Настоящий! Это тебе не сахарин! А вот хлеб… белый хлеб, не наша гадость!.. и баночка джема. Вот банка молока… Лучше погляди сюда! Вот чем я особенно горжусь! Пришлось завернуть в мешковину, потому что…

Джулия могла бы не объяснять, почему так тщательно упаковала содержимое пакета. Комнату заполнил крепкий, насыщенный запах кофе, сразу напомнивший Уинстону о детстве. Он и сейчас иногда улавливал его в коридоре или в уличной толпе, но лишь на краткий миг, потом захлопывалась дверь или порыв ветра уносил дразнящий запах прочь.

– Кофе, – прошептал Уинстон, – настоящий кофе!

– Кофе для Центра Партии. Тут целый килограмм!

– Как тебе удалось такое раздобыть?

– Все для партийных шишек. Эти свинтухи себе ни в чем не отказывают! Разумеется, их подавальщики и прочие слуги тоже люди, так что приворовывают и… Гляди, у меня и чая немного есть!

Уинстон сел на корточки с ней рядом и оторвал уголок пакета.

– Настоящий чай. Не смородиновые листья.

– Чая теперь много. Кажется, они захватили Индию, – пояснила Джулия. – Послушай, милый. Мне надо, чтоб ты на пару минут отвернулся. Присядь на кровать с той стороны, только к окну не близко. И не оборачивайся, пока не скажу!

Уинстон рассеянно наблюдал за двором через тюлевую занавеску. Женщина с красными руками все еще сновала между корытом и бельевыми веревками. Она вынула изо рта две прищепки и с чувством пропела:

Похоже, она всю дурацкую песню наизусть знает. Мелодичный, наполненный светлой грустью голос плыл в душистом летнем воздухе. Такое чувство, что толстуха готова развешивать подгузники и распевать дурные песенки хоть тысячу лет, только бы июньский вечер продолжался вечно и запасы белья не кончались. Внезапно Уинстон понял: ему ни разу не доводилось слышать, чтобы член Партии пел в одиночку, просто так. Это сочли бы странным поступком, опасным и эксцентричным, вроде привычки разговаривать с самим собой. Вероятно, люди поют лишь в том случае, если стоят на пороге нищеты.

– Теперь поворачивайся, – велела Джулия.

Уинстон обернулся и едва ее узнал. Он ожидал увидеть Джулию голой, но та осталась в одежде. С ней произошла гораздо более удивительная перемена. Скорее всего девушка тайком сбегала в магазинчик в пролских кварталах и купила целый набор косметики. Она густо накрасила красным губы, нарумянила щеки, напудрила нос и даже что-то такое сделала с глазами – они стали еще ярче. Макияж был наложен не очень умело, но в этом Уинстон разбирался слабо. Ему никогда не доводилось видеть партийную женщину с косметикой на лице. Изменение в облике Джулии поразило его до глубины души. Всего пара мазков в нужных местах – и она стала не только красивее, но и гораздо женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон впечатления ничуть не портили. Обняв Джулию, он вдохнул синтетический запах фиалок. Уинстон вспомнил полумрак кухни в цоколе и щербатый рот проститутки. Джулия использовала те же духи, но это неважно.