«Век справедливостью недужен…» Век справедливостью недужен и обречён платить сполна. Опять вытягивает души в стальные струны тишина. И вновь над миром распростёрта Войны великая печаль, в её полях одним аккордом стальные души зазвучат. В железной вьюжной круговерти, что вдрызг разносит этажи, Солдат встречается со Смертью, чтоб дети оставались жить. «Звук на размах, волной о борт…» Звук на размах, волной о борт, с неистовым разбегом клавиш, и кто сегодня не умрёт, ты завтра вряд ли угадаешь. Но возвращайся навсегда сюда, где вечные пенаты в просторах мрамора и льда хранят ключи Пассионаты. «Мы в мир приходим целыми, живыми…» Мы в мир приходим целыми, живыми и умираем по частям, когда взрослеем. Ржавеет золото листвы в таком режиме, понятней сна измена Галилея. Зима становится темней, сильней – дремота. Снегов гармония чужда для пониманья. Бессмертный мир лишь дети и пехота хранят, наследуют и музыке внимают. «Только взгляд до упора…» Только взгляд до упора, до конца глубины, где в клыках Мантикоры бьётся сердце Войны, где на спицы стальные шьют листы Темноты и молчаньем простыли опалённые рты. Из царапин и трещин прах, сгорая, искрит, Мгла пропащая хлещет, разрывая гранит. Пусть не ладан, но порох. Пусть не Май, а Июнь… Но сияет Аврора, надевая броню. «Ни мотива, ни слов…» Ни мотива, ни слов, просто стой и молчи. Месит прибой раствор меотийской ночи: раковины, песок, пену, медуз хрящи, с запада на восток, от Чонгара к Керчи. Видевший больше всех битв, сирен и сцилл, помолчи, Одиссей, эти вещи просты: дом не пребудет пуст, ежели в нём звучит лучшее из Искусств, поднятое на щит. Время – ракушек хруст, но хранят до сих пор лучшее из Искусств: буки, веди, глагол. «Вагнер…» Вагнер. Прыжки безумного Пьеро На донышке глазного яблока. Телеги стынущих дворов, забудьте радугу, не надо. Здесь прорастут деревья боли, где жизнь продлиться не успела. Спи, ночь, глаза тебе закрою, ведь ты же этого хотела. Когда рассвет китовой тушей разорван весь железом ржавым, скрипач из преисподней нужен, в ломтях кевларовой пижамы. Ведь боль растущая беззвучна, спи, ночь, на донышке глазницы. Никто нас уходить не учит. Спи, ночь, а мы тебе приснимся. «Как медовар в мучных селеньях…»
Как медовар в мучных селеньях, на слог – непрост, на встречу – редок. Следящий таволги цветенье. Пасущий пчёл на склонах лета. Коптит слюду китовым салом. Плетёт корзинами валежник. Солистом в затрапезных залах свистит на зимних побережьях. Знакомец рыбов и харонов, наследник травмы и обиды, покуда держат оборону стальные девы Атлантиды. «Лишь обозначить, не задеть…» Лишь обозначить, не задеть, не тронуть корни стужи, выходят засветло к воде родные неуклюжи. Покойно зеркало воды, на отраженья слепо, и опускается на льды безжизненное небо, где Ковш печали зачерпнул через края с лихвою, срезает звёзды Бонивур и делится с водою. «И тени слов, и мыслей бархат…» И тени слов, и мыслей бархат скользят у воска на лице. В агатовых зрачках Плутарха сгорает Троей голоцен. Стучат копытцами косули по хрупкой скорлупе весны, и новый Франкенштейн рисует мглу эталонной кривизны. «В лесах и утренних, и древних…» В лесах и утренних, и древних, на взгляд оленьих поколений, рассвет, он входит в помещенье всем Откровением Матфея. В прицеле, голые, как волки, опасней бритвенной бумаги, танцуют хищные японки. Бордовым льдом потеют маки. Трущобы лиц. Имён коперник медлителен в притонах смысла. На нежном первобытном нерве звезда незрячая повисла в провал, в бездонное однажды, прямоугольно коченея. Рассечена железным дважды рогатая гортань Архея. Блаженства вспышкой не согреться, пока знобит вокал отары. Стальные ускользают рельсы по щёкам рисового пара. «Токовище ещё пузырится…» Токовище ещё пузырится головой вполнакала, новогоднее озеро Рица расплескав из бокала. Присыпают свою чехарду мандариновой пудрой толмачи, те, что спят на ходу, ты их видел как будто. Но зазоры в сплетении крон запеклись, словно спелись, и скребёт по граниту пером ангел-археоптерикс. Нет, не пепел, но снег поутру на кафтаны обочин. Смутным именем «Сталин» во рту хрустнет яблоко ночи. |
