А тут еще пришло письмо, здорово меня расстроившее, – мама наконец решила написать. Ко всему прочему я растянул связки плеча на первой тренировке с силовым скафандром – эти штуковины изготовлялись с таким расчетом, чтобы инструктор мог «наносить потери» по своему выбору посредством радиоуправления. Меня перевели на легкий труд, появилась уйма свободного времени – и на что я мог его потратить, как не на горькие думы о своей печальной судьбе?
Как «легкотрудник», я дежурил в кабинете у комбата. Сразу азартно взялся за работу – в штаб я попал впервые, и хотелось произвести хорошее впечатление. Но очень скоро обнаружил, что капитан Френкель не ждет от меня служебного рвения. Он хотел, чтобы я сидел и молчал в тряпочку, не отвлекая его от работы. Вздремнуть я не мог, вот и не оставалось ничего другого, как жалеть себя.
Но вскоре после обеда с меня мигом слетела сонливость: вошел Зим, сопровождаемый тремя солдатами. Как всегда, сержант был свеж и опрятен, но с таким выражением лица, что позавидовала бы смерть на коне бледном. Да еще и с потемнением под глазом – господи боже, неужто это «фонарь»?! Одним из его спутников был Тед Хендрик, весь в грязи – ну да, нынче же полевые учения, приходится много ползать, а здешнюю прерию еще не додумались мыть с шампунем. Парень выглядел жутко: губа рассечена, подбородок и мундир – в крови, головного убора нет, взгляд – дикий. По бокам – курсанты при винтовках; Хендрик пришел без оружия. Один конвоир был из моего отделения, по фамилии Лейви, и выглядел он взволнованным и довольным. Даже подмигнул мне, когда никто на нас не смотрел.
Капитан Френкель удивился:
– В чем дело, сержант?
Зим застыл «смирно» и отчеканил как автомат:
– Сэр, командир роты «Эйч» просит разрешения доложить командиру батальона. Дисциплинарный устав, статья девяносто один ноль семь, несоблюдение основных принципов боевых действий. Неподчинение приказу на занятиях по тактической подготовке в условиях, приближенных к боевым, статья девяносто один двадцать.
Недоумение на лице Френкеля сменилось изумлением.
– Что я слышу, сержант? С такой ерундой – ко мне? Да еще и официально?
Уму непостижимо, как удалось сержанту соединить в облике и голосе крайнюю степень смущения с абсолютной бесстрастностью.
– Сэр, разрешите объяснить. Рядовой отказался нести административную дисциплинарную ответственность и потребовал встречи с командиром батальона.
– А-а-а, качальщик прав… По уставу он может этого требовать, но все же я не понимаю, сержант. Какой был боевой приказ?
– «Замерзнуть», сэр.
«Ой-ой-ой! – подумал я, глядя на Хендрика. – Ну, парень, и достанется же тебе сейчас!»
По команде «Замерз!» боец обязан упасть где стоял, как можно скорее найти укрытие и превратиться в камень. Нельзя даже носом шмыгнуть, пока не разрешат. Якобы даже случалось, что в «замерзшего» бойца попадала пуля и до команды «Оттаял!» он успевал истечь кровью, не шевельнувшись и не издав ни звука.
У Френкеля брови полезли на лоб.
– А в чем состоит неподчинение?
– То же самое, сэр. Провалив упражнение, он отказался выполнить повторную команду.
Капитан помрачнел:
– Фамилия?
– Хендрик Тэ Эс, сэр, – ответил Зим. – Рядовой-рекрут, личный номер семьдесят девять шестьдесят девятьсот двадцать четыре.
– Так-так… Хендрик, ты лишаешься всех привилегий на срок тридцать суток. В личное время выходить из палатки запрещается, исключение – наряды, прием пищи и санитарные нужды. Ежедневно три часа внеочередных работ под наблюдением капрала из состава караула: час перед отбоем, час перед подъемом, час – вместо обеда. На ужин хлеб с водой, хлеба – сколько съешь. По воскресеньям десять часов внеочередной работы, с перерывом на богослужение, если ты верующий.
«Ничего себе! – поразился я. – Да он озверел!»
А Френкель продолжал:
– Хендрик, ты только потому так легко отделался, что я принял решение: со следующим твоим фортелем будет разбираться военный трибунал… Да и не хочется портить показатели твоей роты. Свободен.
И он снова уткнулся в бумаги, давая понять, что инцидент исчерпан.
Как бы не так.
– Но вы не выслушали другую сторону конфликта! – завопил Хендрик.
– Да что ты говоришь? – поднял глаза капитан. – Разве это конфликт?
– А то нет? И я – его другая сторона! У сержанта Зима зуб на меня! Он гоняет меня, гоняет, гоняет все дни напролет с тех пор, как я здесь появился! Он…
– Сержант выполняет свои обязанности, – холодно произнес капитан. – Ты отрицаешь выдвинутые им обвинения?
– Нет, но… он вам не сказал, что я лежал на муравейнике!
Френкель брезгливо поморщился:
– То есть ты готов и сам погибнуть, и товарищей погубить из-за нескольких муравьишек?
– Нескольких? Да их там сотни! А как жалят!
– Ну и что? Юноша, я тебе скажу прямо: да будь это хоть гнездо гремучих змей, твоя задача – лежать на нем и не шевелиться. – Выдержав паузу, Френкель спросил: – Можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?
Тут бы Хендрику смолчать, а он:
– Еще как могу! Сержант мне нанес побои! Тут сплошное рукоприкладство! Целая свора инструкторов ходит с дубинами, лупит нас по заднице, охаживает по хребту и говорит: «Терпи, боец». Ладно, такое я терпеть готов, но он же не палкой, а кулаком меня свалил. И кричит: «„Замерз!“ Лежать, тупое чмо!» Это как понимать, а?
Капитан посмотрел на свои руки, потом на Хендрика:
– Юноша, ты демонстрируешь очень характерное для гражданских непонимание сути воинской службы. Полагаешь, что твой непосредственный начальник не имеет права, как ты выразился, на рукоприкладство. В условиях чисто гражданских это действительно так – например, если мы встретимся в театре или магазине, то, пока ты проявляешь надлежащее уважение к моему званию, у меня не больше оснований дать тебе пощечину, чем у тебя – мне. Но совсем другая ситуация – когда мы оба находимся при исполнении служебных обязанностей. – Капитан развернулся вместе с креслом и указал на полку с растрепанными книгами. – Вот законы, по которым ты здесь живешь. В этих книгах – все статьи, все приговоры военных трибуналов, вынесенные на их основе. Но тут нет даже намека на то, что твой командир не имеет права на рукоприкладство, на любые побои при исполнении служебных обязанностей. Хендрик, я могу сломать тебе челюсть… и буду отвечать только перед моим начальством, а оно всего лишь потребует доказать необходимость этого поступка. Но мне не придется отвечать перед тобой. Челюсть – это пустяки, мне даны куда более серьезные права. Бывают ситуации, когда офицер – и не обязательно непосредственный начальник – не только может, но и должен убить офицера ниже его по званию или солдата, причем немедленно и даже без предупреждения, и не понесет за это наказания, а, напротив, будет поощрен. Трусость перед лицом противника – одна из таких ситуаций. – Капитан постучал по столу. – Теперь о палках. У них двойное назначение. Во-первых, с ними ходят люди, наделенные властью. Во-вторых, мы ждем от этих людей, что палки они будут применять к вам, ведь нужно вас подгонять и держать в тонусе. Тростью невозможно нанести серьезную травму, а легкая боль экономит тысячу слов. Представим, дана команда «Подъем», а ты даже не почесался. Будь в роте лишний капрал, он бы, конечно, с тобой понянчился, спросил бы, не желаешь ли кофе в постель, и если желаешь, то сколько класть сахару. Да вот беда, штат у нас куцый. Поэтому инструктор пробегает по казарме и бьет палкой по спальникам. Конечно, он мог бы дать пинка лежебоке, это столь же законно и вполне результативно. Но наш генерал, отвечающий за боевую подготовку и дисциплину, предпочитает трость. В ударе ею по заднице нет ничего личного, и достоинство курсанта, как и достоинство капрала, он не оскорбляет. Я согласен с генералом. Хотя не важно, что мы с тобой об этом думаем, – просто таков порядок. – Глубоко вздохнув, капитан добавил: – Хендрик, я тебе все это объясняю так подробно по одной-единственной причине: бесполезно наказывать человека, если он не понимает, за что его наказывают. Ты плохой мальчик. Я говорю «мальчик», потому что не вижу перед собой мужчину, как мы ни старались, чтобы ты повзрослел… Да, для этой стадии обучения ты на диво плохой ребенок. Ничто из сказанного тобой не оправдывает тебя и даже не смягчает вину. Похоже, ты не ведаешь, что творишь, и даже не понимаешь, в чем состоит долг солдата. Давай-ка мы все проясним. Расскажи мне своими словами, на что ты обижен. Возможно, я даже соглашусь с тобой в чем-то, хоть это и кажется сейчас невероятным.
