— Я мечтала об этом моменте, — признается она приглушенным голосом. — Я молилась, чтобы он просто умер. Чтобы мне однажды позвонили и сказали, что его сбил автобус или что-то в этом роде. Что он заснул за рулем. Что кто-то похитил его по дороге на базу, и он просто… растворился в воздухе, и я больше никогда его не увижу. Даже до того, как тот убил маму. Я… — Она вздрагивает от внезапного приступа ярости. — Я ненавидела его так же сильно, как любила ее, и он знал об этом. — Она наклоняется над гробом… и плюет.
Это настолько чертовски неправильно, что вид ее действий возбуждает меня.
Хотя мой член не знает разницы между добром и злом. Он видит то, что ему нравится, и реагирует соответствующим образом, поэтому у меня растет эрекция. Что-то темное и извращенное шевелится в глубине моего живота. Что-то первобытное и собственническое. Может быть, ее отец и мертв, но он все еще причиняет ей боль. Воспоминания о том, что тот сделал, превращают ее внутренности в желе, даже когда она стоит и смотрит на его труп. Мне хочется забрать у нее этот ужас. Если бы мог, я бы хирургическим путем полностью удалил эти воспоминания из ее сознания и сделал так, чтобы по мнению Элоди, их никогда и не было. Но я не могу.
Вместо этого я грубо хватаю ее сзади за шею и разворачиваю к себе. Ее глаза прозрачны, как стекло; живые и яркие. Ее губы приоткрываются в удивлении, но это символическое выражение: думаю, какая-то часть ее знала, что я собираюсь это сделать. Неужели моя Малышка Эль ждала, когда я, наконец, реализую свои девиантные желания? Спокойно наблюдаю за тем, как расширяются ее зрачки, зная, что ей нужно это от меня. Ее нижняя губа дрожит.
— Не смей плакать, — рычу я, обхватывая пальцами ее горло. — Он больше не получит твоих слез. Даже если это злые слезы. Слышишь меня?
Элоди с трудом сглатывает, ее горло напрягается под моей ладонью. Какая-то больная часть меня хочет крепче сжать руку, почувствовать, как поток воздуха с трудом входит в ее тело и выходит из него. Она олицетворяет собой великолепие, эта девушка. Я одержим каждой ее деталью: ее ресницами, крошечной родинкой над верхней губой, ее маленькими и нежными руками, бледностью и гладкостью ее идеальной кожи, даже бледными маленькими полумесяцами у нее под ногтями. Лунулы. Я настолько одержим ими, что даже посмотрел, как они называются.
Сомневаюсь, что найдется психолог, который назовет мою одержимость Элоди Стиллуотер здоровой. Я никогда не откажусь от нее. Никогда не оставлю ее ради другой. Я всегда буду прислушиваться к ее желаниям и потребностям и пойду на край света, чтобы она получила все, что пожелает. И не допущу, чтобы на нее упал взгляд другого мужчины. Я выколю оскорбительные глаза прямо из головы чувака, прежде чем позволю ему оценить то, что принадлежит мне. Моя любовь — это не «симп1 поколения X». Это не «заносчивый мажор». Не «зацикленный подросток». Это «викторианский злодей, мать его», и я заявляю об этой энергии с немалой долей гордости, зная, что девушка, стоящая напротив меня, не хотела бы, чтобы было иначе.
Я наклоняю голову, изучая Элоди и удивляясь чистому яду в ее глазах, когда она снова смотрит на меня.
— Ты злишься, не так ли, Малышка Эль. — Это излишнее заявление, учитывая то, что она вибрирует так, будто может взорваться в любую секунду, но я все равно говорю это. Она никогда не была так прекрасна, как в этот момент, когда из нее выплескивается вся ее ненависть.
— Да, — хрипит она. — Больше, чем знаю, что с этим делать.
— Почему?
Девушка хмурит брови.
— Что значит «почему»?
— Ты меня слышала. Почему?
— Потому что мой отец причинил мне боль, а я этого не заслужила.
Я впиваюсь кончиками пальцев в ее кожу.
— Миллионы невинных людей страдают каждый день. И никто из них этого не заслуживает. Попробуй еще раз.
Глаза Элоди вспыхивают жаждой убийства, и думаю, что это справедливо. Я веду себя как придурок. Но ей нужно увидеть… Если бы я только смог заставить ее признать…
Она сжимает челюсти, хмурится, взгляд твердый, как кремень.
— Ладно, — выдыхает она. — Я злюсь, потому что эта смерть была слишком легка для него. Они продолжают говорить мне, чтобы я не волновалась, что отец не страдал. Что он даже не проснулся и не мог знать, что происходит. И эта смерть была слишком хороша для него, — выплевывает она. — Он должен был страдать. Я бы хотела, чтобы он чувствовал боль. Чтобы ему было страшно. Мне бы хотелось, чтобы он лег в могилу, полный ужаса от того, какую дерьмовую, ужасную жизнь прожил, и что он, вероятно, заплатит за это. Я бы хотела… — Она задыхается, делая глубокий вдох. Ей с трудом дается оставшаяся часть признания. — Я бы хотела…
— Скажи это.
— Я бы хотела сделать ему больно в ответ. Хотела бы унизить его на глазах у всех его драгоценных армейских приятелей. Хотела бы увидеть выражение его лица, когда они поймут, каким больным, извращенным психом он был. Я бы хотела заставить его заплатить за все, что он сделал моей бедной маме и мне, а потом приставить пистолет к его голове, прямо между глаз, пока тот умолял бы меня проявить милосердие.
— И ты бы проявила к нему такое милосердие? — Я понижаю голос на октаву, сохраняя тон настолько близким к ласковому, насколько это возможно для мужчины.
Моя дорогая Малышка Эль качает головой, пышные волны ее волос колышутся, в глазах — сталь и ненависть.
— Нет. Нет. Блядь. Ни за что.
Я обрушиваю свой рот на ее. Ее тело прижимается ко мне. Девушка ошеломлена такой внезапностью, что становится свинцовой тяжестью в моих руках. Как будто она совсем не контролирует себя. По крайней мере, я бы так подумал, если бы ее губы не разошлись и она не ответила на мой поцелуй. Но Элоди возвращает его с агрессией.
Да. Да, блядь. Возьми весь этот гнев и отдай его мне. Я могу принять его. И хочу этого. Он не может причинить мне вреда.
Элоди не такая, как я. Она сильная, дикая и вполне способна позаботиться о себе, да, но также милая, добрая и нежная. Из хороших людей. Эта ярость подтачивает ее, оставляя уродливый налет на ее трепещущей душе. Это происходит с того дня, как я ее встретил, и мне пришлось наблюдать за этим, зная, чего ей это стоит. И будь я проклят, если позволю этому продолжаться и дальше.
Ее отец мертв, а эта боль внутри Элоди? Она не покинет эту гребаную церковь.
Мои внутренности чернее, чем преисподняя. Я заберу у нее эту тьму и проглочу ее, как мед. И даже глазом не моргну.
Обнимаю девушку, крепко прижимаю к своей груди, но этого недостаточно. Я хочу еще крепче прижать ее, хочу быть еще ближе к ней, поэтому быстро подхватываю ее, отрывая от земли. Она хрипло дышит мне в рот, но не возражает, когда я обхватываю ее ногами свою талию и прижимаю к лакированному гробу ее отца.
— Боже, Рэн, — стонет Элоди. — Мы… мы не можем. Не… здесь.
— Я не могу придумать более подходящего места. — Я покусываю ее шею, не так осторожно, чем следовало бы. На ее нежной плоти легко проявляются следы. Несколько недель после того, как мы только начали трахаться, она ходила по Вульф-Холлу вся в отпечатках моих рук и следах зубов; администрация школы начала поднимать брови, как будто синяки на ее коже были свидетельством какого-то насилия, а не многочисленных оргазмов. Я ухмыляюсь, прижимаясь к ее коже при воспоминании об этом. — Люди верят, что в церквях они ближе к Богу. — Я втягиваю в рот мочку ее уха, слегка зажав ее между зубами. Грубо прикусываю ее, а затем откидываюсь назад и снова беру лицо Элоди в свои ладони. — Будет правильно, если я покажу тебе, что Рай существует в таком месте, как это.
Ее взгляд, еще мгновение назад полный бурлящих эмоций, теперь расфокусирован и растерян. Девушка выглядит потерянной, во власти эйфории. Ухватившись за рукава моей рубашки, Элоди сжимает материал в кулаке и цепляется за меня, рассеяно кивая головой.
— Все что угодно. Да. Лишь бы я не чувствовала себя как… вот так.
Я не нуждаюсь в дальнейших указаниях. Быстро двигаясь, хватаю подол ее черного платья и провожу рукой под ним, сразу же обнаруживая гладкую, шелковистую кожу ее голых ног. Элоди ахает, когда я провожу пальцами по внутренней стороне ее бедер, и в моей груди вспыхивает напряженное, горячее давление.
