Пришлось вспомнить. Я рассказала о происшествии в сенях.

– И что теперь делать? Ведь теперь не разубедить его, по-настоящему начнёт мужской немощью страдать и меня обвинять. Не успокоится, пока не придушит.

– Ты вяжи, – сказал Выдра. – Я пойду, поговорю.

Он встал с чурбачка, перебрал берестяные коробочки на полке над столом, достал одну, раскрыл. В ней лежали какие-то грязно-серые комочки, по виду, так натуральный мышиный помёт.

– Дам ему, шкажу помогает, – объяснил он.

– Угу, дай, – вздохнула с надеждой я. – Сочини там чего-нибудь. Объясни, что, мол, не могла я такие чары навести, каких он боится, дескать, для них обязательно летучая мышь, варенная в змеиной крови, нужна и когти беременных лисиц, а где здесь такую роскошь сыщешь?

Когда Выдра ушёл, я продолжила старательно ковыряться в петлях и думала о последнем разговоре с Кузеном.

Несмотря на все его слова, мне что-то расхотелось в Тавлею, и никак я не могла заставить себя снова захотеть. С ужасом вдруг поняла, что здесь, на этом руднике, я впервые обрела твёрдую почву под ногами. Всё предельно ясно, кто есть кто. И от этого втройне дороже мне попытки Выдры научить меня вязать. Он не ждёт никаких выгод, не преследует никаких целей, за этим нет политики, как было бы в Тавлее. Он просто рад тому, что может помочь, что среди здешнего холода наши дорожки сошлись и можно сделать жизнь другому чуть-чуть теплее, чтобы беды и радости немножко уравновесились. Этого не было у меня дома. Ну кто бы мог подумать, что я найду такое на руднике? Видно, в попытках удержать не своё, мы, тавлейцы, много сил растратили на пустое. А что же останется у меня, если нет теперь Аль-Нилама, нет магии? Почему я должна как побирушка выскребать осколки воспоминаний, каждое мгновение опасаясь, что получу удар болью, словно воровка, застигнутая за кражей? Мне же не надо чужого, я хочу получить своё. Только своё. Но из своего, похоже, у меня будет только связанный собственными руками носок, и то при условии, что я его закончу с помощью Выдры. И странное дело, мне нестерпимо думать, что оставшиеся в Тавлее жалеют меня, если, конечно, жалеют. А вот жалость Выдры – ведь она в первую очередь двигала им, когда он помогал мне надевать сагиры, работал за двоих, когда я свалилась в проходке – его жалость какая-то совершенно необидная. Может быть, потому что она искренняя? Он оказался здесь единственным настоящим мужчиной, защитником. Сколько бы нас ещё медведь повытаскал, вслед за Мухой, если бы на гнома с кайлом не наткнулся? И как же, оказывается, хорошо, когда знаешь, что есть к кому бежать за защитой. Как надёжно…

Оказывается, я просто заснула, не выпуская спиц из рук.

Проснулась, когда хлопнула дверь землянки.

– Уладил, – сообщил довольно Выдра. – Чеперь Клин зелье проверяет.

– На ком? – не поняла спросонья я.

– На этой, жабыл как жовут, которая щегодня поварихе помогает.

– Понятно. А что ты ему дал? Очень похоже на мышиный помёт.

– Это и ешть помёт.

– Неужели подействует? – изумилась я.

– Всякая вещь – лекарство, только надо жнать, от чего, – объяснил Выдра. – Клин болен штрахом. Поможет.

– Чем-чем? Каким трахом?

– Штрахом. Боится он.

Это верно, душа у Клина трусоватая. Я показала Выдре связанный ряд.

– Хорошо, – одобрил он. – К жиме жделаешь.

– А где ты пряжу взял? – полюбопытствовала я.

– На прошлом руднике выменял на шамородок, – Выдра пошерудил кочергой в печурке, снова подложил дров. – Ждесь носки дороже жолота.

Гном поставил на печурку чайник и сковороду. Из муки, соли и воды быстро замесил на столе тесто. Нашлепал его тонкими лепешками на сковороду, прямо так, без всякого масла.

– Угощать тебя буду, – пообещал он. – Раз новощелье.

– С твоим выговором слова приобретают какой-то странный оттенок, – заметила я. – Вот уж воистину ново-щелье. Хорошая у тебя щёлка, то есть норка, то есть землянка.

Выдра кивнул, не отрывая взгляда от лепешек. Быстро перевернул их, – к моему удивлению они без масла не прилипли намертво к сковороде, а вполне легко отделились. Только корочка имела непривычный стеклянистый вид.

Сдвинув сковороду на край печи, Выдра на мгновение выскочил на улицу. Возвратился с куском замороженного сырого мяса. Медвежьего.

Молниеносно настрогал кусок тонкими стружками, получившуюся горку щедро посыпал солью и перцем. Рядом положил на дощечку снятые со сковороды лепешки. Разлил чёрный чай по жестяным чашкам.

Мороженое мясо таяло прямо во рту, вкус был странный, но интересный. А уж заедать его горячей лепешкой было вообще блаженством. Я и забыла, когда так вкусно ела в последний раз.

Не заботясь ни о каких правилах приличия, мы наперегонки с Выдрой хватали холодные мясные стружки, чтобы они на столе не растаяли. Ели лепёшки. Запивали крепким чаем.

Всё это было чистым, густым, как сбитые в масло сливки, счастьём, не менее острым, чем счастье ощущения магии в собственном теле. Оно растекалось от кончиков пальцев на ногах до макушки. Вой поднявшегося к ночи ветра за стеной и тепло от печурки делали это счастье ещё острее.

– Какой хороший праздник получился… – вздохнула я, когда мы подчистили всё, что было на столе. – Спасибо тебе, Выдра.

– Я вщегда рад гоштям, – важно отозвался гном, весело поблёскивая глазами. – Гоштеприимство гномов известно по вщем мирам, а я не шамый пошледний гном из швоего народа!

– Ты шамый, то есть самый замечательный гном, какой мне только встречался! – подтвердила я. – А почему вас мало в Тавлее?

– Мы любим горы. А там болота, – просто объяснил Выдра. – Ваша магия нам не подходит. У наш – швоя.

– А у тебя семья есть? – спросила я, подперев рукой щеку и глядя на огонек светильника.

– Конешно, – удивился гном. – Шемья – ошнова вшему. У меня и шиновья есть, и дочки. И уже внук появился! – гордо сказал он. – Нажвали в мою чешть! Вылитый я.

– А они не стыдятся того, что ты здесь?

– Они гордятся, – без тени сомнения сказал Выдра. – И жнают, что я это жнаю. И ждут.

– Отсюда же невозможно сбежать… – вздохнула я, грустно подумав, что не найдётся среди моих родственников человека, который гордился бы тем, что я на каторге в мире без магии. Даже из портретных галерей убрали, ни живая, ни мёртвая – никакая.

– Невожможного нет, – объяснил гном. – И я жбегу. Скоро жбегу. Именному внуку нельжя рашти беж деда, это непорядок, а шейчас, наверное, и другие внуки уже ешть. Я нужен швоей шемье.

– Если я могу тебе чем-то помочь, – говори без церемоний, – сказала я, никому не нужная я.

Только Кузен ещё почему-то помнит о своей дальней непутёвой родственнице, да и его терпения, наверное, надолго не хватит, до первого обострения обстановки на границах. Тогда и он забудет.

На сытый желудок меня что-то на жалость к себе потянуло. Расслабилась, наверное, в тепле и уюте.

– Я шкажу, – серьёзно пообещал гном.

Пора было возвращаться, – завтрашний подъем никто не отменял, а Клин, наверное, уже убедился, что он по-прежнему здоров и полон сил, и уснул в приятной усталости. Можно тихонько пробраться к своим нарам.

Выдра проводил меня до барака, убедился собственными глазами, что я благополучно дошла до нар и легла, и только после этого ушёл в свою землянку.

Лишай с надзирательской половины, зевая, пробурчал ему вслед что-то сонно-похабное. Пихнул повариху, чтобы та засовы на дверях проверила. Все остальные сладко спали.

Я привычно свернулась на нарах калачиком, подтянув коленки к груди. Было сыто и сонно.

На весь барак храпел Клин – могуче, размеренно и умиротворённо. Похоже, свою порцию счастья он сегодня тоже получил.

Как ни цеплялась зима за эти горы и реки, а всё-таки весна пришла.

Сугробы раскисли, как старые ноздреватые грибы под дождём. Захлюпали лужи. Воды в яме прибавилось. Ноги теперь были постоянно мокрыми, портянки за ночь не успевали высыхать – столько их было навешано на просушку у печки. А я ещё и один-то носок даже до половины не связала.