Я воображал, что дошел до конца своих приключений. Но совершенно неожиданное происшествие доказало мне, что меня ждет еще немало сюрпризов. Громадный камень пронесся сверху мимо меня, ударился о тропинку и свалился в бездну. Сначала я думал, что это случайность. Но затем, взглянув наверх, я увидел мужскую голову, выделявшуюся на темнеющем небе. И другой камень ударился о самый выступ, на котором я лежал, едва не задев мою голову. Назначение этих камней было для меня, конечно, очевидным. У Мориарти был союзник, и притом я с одного взгляда увидел, какой это был опасный союзник. Он сторожил в то время, когда профессор напал на меня. На расстоянии, невидимый мной, он был свидетелем смерти своего приятеля и моего спасения. Он подождал, а затем, пробравшись вокруг скалы до ее вершины, решил окончить дело, которое не сумел сделать его товарищ.

Я недолго обдумывал все это. Я снова увидел, что безобразное лицо выглядывает из-за утеса, и знал, что это предвещает падение третьего камня. Цепляясь руками и ногами, я слез вниз на тропинку; не думаю, что я мог бы это сделать в хладнокровном состоянии. Это было во сто раз труднее, чем карабкаться вверх, но я не имел времени думать об опасности, ибо камень просвистел мимо меня, когда я свесился на руках с края выступа. На полпути я поскользнулся, но, благодаря Богу, очутился на тропинке, изодранный и весь в крови. Я со всех ног бросился бежать, сделал десять миль по горам в темноте и через неделю был во Флоренции с уверенностью в том, что никому на свете не известно, что стало со мной.

У меня был один только поверенный, мой брат Майкрофт. Я очень виноват перед вами, дорогой Ватсон, но было крайне важно, чтобы меня считали умершим, и вы, наверное, не написали бы такого убедительного отчета о моей несчастной кончине, если бы сами не были убеждены в ней. За последние три года я несколько раз брался за перо, чтобы написать вам, но всегда опасался, что ваша привязанность ко мне введет вас в искушение совершить какую-нибудь неосторожность, которая выдаст мою тайну. По этой самой причине я отвернулся от вас сегодня, когда вы рассыпали мои книги, потому что я находился тогда в опасности, и всякое проявление удивления и волнения с вашей стороны привлекло бы внимание к моей личности и привело бы к самым плачевным и непоправимым результатам.

Что же касается Майкрофта, то мне пришлось довериться ему для того, чтобы получить нужные мне деньги. Дела в Лондоне шли не так хорошо, как я надеялся, ибо суд над шайкой Мориарти оставил на свободе двух самых опасных ее членов – моих личных смертельных врагов. Поэтому я два года путешествовал по Тибету и развлекался, посетив Лхасу и проведя несколько дней у далай-ламы. Вы, может быть, читали о замечательных исследованиях норвежца Сигерсона, но я уверен в том, что вам и в голову не приходило, что вы получаете вести от своего друга. Затем я проехал через Персию, заглянул в Мекку и нанес короткий, но интересный визит калифу в Хартуме, о результате которого я сообщил в министерство иностранных дел. Вернувшись во Францию, я провел несколько месяцев за химическими изысканиями над перегонкой каменного угля, которые я делал в лаборатории в Монпелье, на юге Франции.

Завершив успешно этот труд, я, узнав, что в Лондоне остается только один из моих врагов, собирался вернуться на родину, когда меня заставило поспешить известие об этой замечательной парк-лейнской тайне, которая не только сама по себе увлекает меня, но с ней связаны, по-видимому, совершенно особенные, лично меня касающиеся обстоятельства. Я тотчас же приехал в Лондон, явился собственной персоной в квартиру на Бейкер-стрит, поверг миссис Хадсон в неистовую истерику и увидел, что Майкрофт сохранил мои комнаты и мои бумаги в том самом порядке, в каком они были и раньше. Таким образом, милый Ватсон, я сегодня в два часа дня очутился в своем кресле в своей собственной комнате, и у меня было только одно желание – увидеть моего старого друга, Ватсона, сидящего в другом кресле, которое он так часто украшал.

Такова была замечательная повесть, которую я жадно слушал в этот апрельский вечер. Повесть эта показалась бы мне совершенно неправдоподобной, если бы она не подтверждалась действительным созерцанием высокой худой фигуры и проницательного живого лица, которое я не надеялся больше увидеть на этом свете.

Холмс какими-то путями узнал о моей печальной утрате и выказал сочувствие скорее своим обращением, чем словами.

– Работа – лучшее противоядие против горя, милый Ватсон, – сказал он. – А у меня припасена для нас обоих работа на сегодняшнюю ночь, которая, если будет удачно выполнена, может сама по себе оправдать существование человека на земном шаре.

Напрасно молил я его сказать мне больше.

– До наступления утра вы услышите и увидите достаточно, – ответил он. – У нас достаточно материала для разговора о трех истекших годах. Нам хватит его до половины десятого, когда мы отправимся на поиски приключений в пустой дом.

Мне живо вспомнилось доброе старое время, когда в половине десятого я сел возле Холмса в кеб с револьвером в кармане и с ожиданием приключений в сердце. Холмс был холоден, угрюм и молчалив. Когда луч от уличного фонаря упал на его строгие черты, я увидел, что брови его были насуплены и тонкие губы сжаты – признак глубокой думы. Я не знал, за каким диким зверем в чаще преступного Лондона мы собрались охотиться. Но поведение первостатейного мастера-охотника убедило меня, что приключение будет крайне серьезное, между тем как язвительная улыбка, прорывавшая по временам аскетичную мрачность его лица, предвещала мало хорошего для предмета нашей охоты.

Я думал, что мы поедем на Бейкер-стрит, но Холмс остановил кеб на углу Кавендиш-сквер. Я заметил, что, выйдя из экипажа, он испытующе оглянулся направо и налево и на каждом углу всячески старался убедиться, что никто не следит за ним. Наше путешествие было поистине странное. Знакомство Холмса с окольными путями Лондона было необыкновенное, и теперь он быстро и уверенно шел через целый лабиринт конюшен и сараев, о существовании которых я и не подозревал. Наконец мы вышли на небольшую дорогу, окаймленную старыми мрачными домами, которая привела нас на Манчестер-стрит, а оттуда на Бландфорд-стрит. Здесь Холмс живо повернул в узкий проход, прошел через деревянные ворота в пустынный двор и затем отпер ключом заднюю дверь одного дома. Мы вошли, и он запер дверь.

Было темно, как в колодце, но для меня стало очевидным, что мы находимся в необитаемом доме. Голый пол скрипел под нашими ногами, и, протянув руку, я коснулся стены, на которой клочьями висели обои. Холодные тонкие пальцы Холмса сжали мою кисть и повели меня по длинной передней, пока я, наконец, не увидел тусклый свет полукруглого окна над дверью. Тут Холмс повернул направо, и мы очутились в большой квадратной пустой комнате, очень темной в углах, но в центре слабо освещенной уличными фонарями. Поблизости не было никакой лампы, и окно было густо покрыто пылью, так что мы едва различали друг друга.

Мой товарищ положил мне руку на плечо и, приложив губы к моему уху, шепнул:

– Знаете вы, где мы находимся?

– Это, наверное, Бейкер-стрит, – ответил я, всматриваясь в тусклое окно.

– Верно. Мы находимся в доме Комден, который стоит напротив нашей старой квартиры.

– Но зачем мы здесь?

– Потому что отсюда такой вид на это живописное здание. Могу я попросить вас, милый Ватсон, подойти немного ближе к окну? Только будьте крайне осторожны, чтобы не обнаружить своего присутствия, а затем взгляните вверх на нашу старую квартиру, место рождения стольких ваших волшебных сказок. Посмотрим, лишился ли я за эти три года прежней способности преподносить вам сюрпризы.

Прокравшись вперед и посмотрев на знакомое окно, я разинул рот и вскрикнул от удивления. Штора была спущена, и комната была ярко освещена. Тень мужчины, сидящего на стуле, выделялась резким черным силуэтом, подобным тем, которые так любили вырезать наши дедушки. Это был точный силуэт Холмса. Я был поражен и протянул руку, чтобы убедиться, стоит ли Холмс возле меня. Он трясся от сдержанного хохота.