Бросаются ко мне белыми тенями, но резко меняют направление, будто их кто-то дернул за поводки в сторону. Спотыкаются, потеряв равновесие, и падают. Их бока тяжело вздымаются под хриплые выдохи.

Закрывают глаза.

Умирают.

Они умирают!

Лес стих, прислушиваясь в их дыхание.

— Пирожные! — взвизгиваю я, сжимая кулаки. — Я обещала вам пирожные! И никто из нас не отказывался от сделки! И вы дали слово их съесть! И его принял Лес!

Глава 20. Вот мерзавка

— Нет! — кидаюсь к Анрею и Эрвину. — Нет!

Кровь и в их ушах, и в уголках их мутных глаз. Глухо рычат, срываясь на всхрипы, когда я их трясу.

— Слово Альф — закон! — в отчаянии кричу я. — Мне не было сказано о смерти! Не смейте!

Лес ждет.

— Не смей! — хватаю за уши сначала Эрвина, вглядываясь в его морду потом Анрея. — Не смей! Мы не закрыли сделку!

Меня бьет крупной дрожью, и мне остается только кричать в бессилии перед жестокостью Леса и Луны. Вот от любви не умирают! Да, она делает больно, но она не убивает, как эта гадкая Истинность!

Анрея и Эрвина пробивают судороги, и я вою в отчаянии, накрыв лицо руками.

— Умоляю… заклинаю… Отец наш Солнцеликий… Они же и твои дети… Они и под твоим светом ходят… Без твоего Света и Леса не было… Не дай им умереть, — поднимаю лицо к солнцу, что выжигает глаза, но я не смыкаю веки, — защити их, если Мать луна не в силах этого сделать…

Слезы текут по щекам, и солнце расплывается белым светом.

— Умоляю… Не Мать Луна дает жизнь Лесу, а ты, Отец…

Рык, конвульсии, и Анрей с Эрвином захлебываются в крови. Шерсть редеет, суставы с хрустом выворачиваются, а лапы вытягиваются в руки и ноги.

Рык обращается в стоны. Лежат на спинах, тяжело и хрипло дышат с закрытыми глазами. Бледные, осунувшиеся и с темными кругами под глазами. Волосы — сухая солома, губы — синюшные и в крови.

Но они живы, и дышат.

— Эрвин, — шепчу я, — Анрей.

С трудом разлепляют веки. Глаза блеклые.

— Они мертвы, Ягодка, — сипит Анрей.

И в его зрачках я вижу отчаяние, гнев и страх.

— Нет, вы живы — шепчу я.

— Наполовину, — едва слышно отзывается Эрвин. — Они ушли, Ягодка.

Закрывают глаза.

— Эй! — похлопываю их по щекам. — Очнитесь!

Не реагируют, но дышат. Тяжело и с присвистами.

— Устроило тут богохульство, — раздается тихий и отстраненный голос Жреца. — Где это видано, чтобы молились Солнцеликому в Лесу.

Загнанно оглядываюсь и сглатываю:

— Они очнутся?

— А куда они денутся, — Жрец недобро щурится. — Только будут ли они этому рады?

— Они живы…

— И без Зверя, — цыкает Жрец. — Для оборотня смерть была бы предпочтительней.

— Ничего подобного, — шепчу я. — Все можно исправить, кроме смерти.

— Думаешь?

— Я это знаю.

— Сделка спасла близнецов или твоя молитва? Как считаешь? — вскидывает бровь.

— А какая разница?

— Я думаю, что вмешался Солнцеликий, — Жрец щурится. — Я впервые за долгое время почувствовал себя слабым под его Светом. И неудивительно, столько веков прожить и ни разу не попросить о его милости, но мне не положено. Я в рабстве у Матери Луны, а она ревнивая и упрямая сука.

— Это очень интересно, но…

— Мы и когда-то Солнцу молились, Тинара, — перебивает меня тихим и зловещим голосом. — Не так, как люди. И это было так давно, что даже я этого не застал. Все забыли об этом, потому что ничего не осталось. У Золотых Жрецов не было храмов, и они возносили молитвы на полянах под открытым небом. Эта поляна - одна из них.

Я медленно моргаю в полной растерянности. Жрец сейчас серьезен и мрачен. В нем нет ехидства, насмешливости или высокомерия.

— И на этой поляне, похоже, нашел покой один из Солнечных Жриц, — он смотри в сторону.

Опасливо перевожу взгляд туда, куда он пялится, и задерживаю дыхание. Солнечные лучи выхватывают в воздухе пылинки, которые вспыхивают искрами. Они кружат, танцуют и сливаются в солнечный призрак сгорбленной старухи.

— Иди отседа, мерзкий черт, — шелестят кусты недовольным старческим голосом.

— А ты будешь постарше, — Жрец щурится.

— У меня душа юная, — призрак старухи идет золотыми волнами и по поляне вышагивает фантом молодой женщины. Смеется, оглядываясь на Жреца. — А ты так можешь? Или мамуля не велит?

— Вот мерзавка, — хмыкает Жрец.

— Хороши мальчики, — призрак Жрицы оценивающе оглядывает Анрея и Эрвина, — только дурные, — всматривается в мое лицо золотыми глазами. — Мерзкий старикашка прав, они не будут рады своему пробуждению.

— Поэтому вы и сгинули, — шипит Жрец. — Сколько высокомерия, снобизма…

— Первым во тьме вспыхнуло солнце, идиот, — Жрица фыркает. — Луна была рождена после. И Матерью бы она не стала без любви Солнцеликого.

— Ты мне тут свои проповеди не заливай.

— Только сука она. Ты и сам это сказал.

— Я имею право, а ты нет.

— Я сделаю вид, что тебя тут нет, — Жрица закатывает глаза и вновь обращается в сгорбленную покряхтывающую старуху, которая в следующее мгновение осыпается искрами на траву.

— Как это по-женски взять и уйти от спора, когда нечего сказать! — рявкает Жрец. — Сучка! И ночью бы ты не была такой стервой!

Вслушиваюсь в чириканье птиц, в котором улавливаю вредный старческий смех.

— Она над вами насмехается, — шепчу я. — Никакого уважения.

— Тебе пора к мамуле и папуле, — сердито щурится. — И тебе придется очень постараться с малиновыми пирожными, дорогуша. Когда они придут в себя, то… — хмурится и отмахивается, — да леший его знает, что будет, когда они откроют глаза.

Глава 21. Я готова, жуткий Охотник.

— Ты не можешь разорвать помолвку! — Мальк пинает мешок муки.

— Она недействительна, — пожимаю плечами и оглядываюсь. — Моя мать — оборотень. Мы не просили разрешения связать нас узами брака у Жрецов Полнолуния, Мальк.

— Что?

В глазах Малька полное недоумение, а я совершенно ничего к нему не чувствую. Ни ревности, ни злости. Ничего. Меня больше волнует сливочный крем, который отстаивается в глиняном горшочке. Он у меня так и не выходит. Либо расслаивается, либо получается жидким.

— И я знаю, что у тебя есть другая.

— Что ты… такое говоришь?

— И ты не получишь пекарню.

— Тина…

— Я все знаю, — тихо отвечаю я. — Мальк, ты лживый урод. Поэтому уходи.

Молчит, глазки бегают в панике, а я возвращаюсь к малине, которую надо перебрать.

— Меня подставили!

— Свадьбы не будет. Точка.

— Да! У меня есть другая! — внезапно переходит на крик. — Ты меня мурыжила все это время, а я мужчина!

— Лживый мужчина, — откладываю пару ягод на тарелку.

Хочу съязвить о его скромном достоинстве, но не пристало приличной дочери пекаря говорить такие гнусности. Это я в Лесу могу двум оборотням отдаться, а в городе буду играть скромницу.

— Я потребую компенсацию, — Мальк рычит. — Вот так просто вы не соскочите с обязательств.

— Либо я тебе голову оторву, — на кухню входит мама. — Нет, лучше вырву сердце и сожру на завтрак.

Мальк аж взвизгивает, когда ее глаза вспыхивают желтым огнем, и выбегает, спотыкаясь о свои же ноги. Новый крик, когда раздается рык папы. Грохот, хлопает в дверь, и на кухню вваливается рыжий взлохмаченный волчара, который зевает во всю пасть и встряхивает ушами.

— Опять застрял в волчьей шкуре, — мама вздыхает и срывает с крючка фартук. — Ночью пару раз во сне обернулся, и все на этом.

Подхватываю горшок с кремом и подношу папе под его волчий нос:

— Опять не получилось?

Принюхивается и фыркает. Затем извиняюще смотрит на меня, пытается улыбнуться и ласково ворчит.

— Он говорит, что у тебя обязательно получится, — мама собирает волосы в пучок на макушке.

— А что с ним не так? Все по рецепту делала, — в отчаянии шепчу я. — Пап. Я уже и так, и эдак.