– Да что вы? – почему-то игриво отозвалась я.

Коньяк-предатель уже внедрился в кровь и ударил в не обедавший мозг. Леша взял меня за руку и вывел из комнаты. Кажется, никто не обратил внимания на этот факт, потому что голоса за столом не стихли. Вениамин Ильич распалился не на шутку, и теперь на полупустом этаже громко звучала его эротическая лирика:

Надька смеялась, редактор спорта и юмора почтительно аплодировал.

– Здесь у нас работают верстальщики, – дрожащим шепотом сказал Леша, быстро волоча меня по коридору, – а здесь – кабинет главного редактора.

А это… – Леша толкнул белую дверь, и мы оказались в полутемной комнате, – место Федора, нашего фотографа…

На столе в диком беспорядке валялись бумаги и фотографии, пепельница изнемогала от окурков, большой пустой шкаф распахнул двери, как голодный кашалот пасть. Леша задышал, заморгал в полутьме глазами и нежно, еле касаясь кожи, провел по моей щеке.

– Лешенька… – начала я, пытаясь побороть неловкость, – Лешенька, вы еще такой молодой…

– Маша, – тихо сказал юноша, наклоняясь ко мне, – помолчите чуть-чуть…

У него были теплые мягкие руки, как у женщины, а двигались они плавно и боязливо… Я разомлела и присела на край стола, придавив распечатки материала с залихватским заголовком «Лучший отдых для настоящего мачо – дача!». Ойкнула и отвалилась верхняя пуговица моей блузки, сверкнув на прощанье перламутровым глазом. От мальчика пахло недурным одеколоном…

За дверью послышалась возня, и злобно задергалась алюминиевая ручка. Я вскочила, коньяк заметался в мозгу, побежал по организму и ухнул куда-то в район солнечного сплетения. Шкаф! В его холодном темном чреве я вмиг протрезвела и притихла, отчаянно вцепившись в дверцу изнутри.

– Засранец! – послышался громкий голос секретарши.

– Ир, ты чего? – удивленно и невинно, как всякий мужчина в таких ситуациях, отозвался Леша.

– Геронтофил! – выстрелила секретарша и, кажется, треснула его чем-то тяжелым по голове.

– Ир, ну ты чего? – Похоже, ничего более вразумительного юноша ответить не мог. Опыта нет.

– Я твоей маме расскажу, – последовала угроза.

– Тогда я расскажу твоей, что ты куришь! – выпалил Леша.

– Где она?

– Кто?

– Эта!

– Ушла давно!

– А ты чего тут сидишь?

Они еще какое-то время перегавкивались, а потом все стихло. Видимо, Ира увела своего незадачливого изменника обратно к праздничному столу.

Я тихонько выбралась из шкафа. Попыталась найти пуговицу, но, увы, безуспешно. Тогда я просочилась в коридор и под разносившиеся по этажу из редакторской поэтические страдания Вениамина Ильича на цыпочках прокралась прочь.

Дома меня опять ждала чудная картина: Антон и Гришка, обнявшись, смотрели телевизор. Оба сегодня подстриглись, оба в трусах, выражение лиц совершенно одинаковое: застывший взгляд на экран, где бегал коротконогий чешский крот и поливал из игрушечной лейки пухлые тюльпаны.

– Кротик обманул трактор… – довел до моего сведения Антон.

– Да-а-а…. – не отрываясь от экрана, подтвердил Гришка.

– Ну как здоровье ребенка? – спросила я, припоминая, что вообще-то я – мать.

– Нормально, – ответил муж, вставая с дивана и потягиваясь, – практически не кашлял, нос чистый.

Игнорируя Антона, я обратилась к сыну:

– Гришенька, ты кушал?

– Да.

– А что ты кушал?

– Какао и рыбку.

– Какую рыбку? Вроде не жарила я рыбку… А папа что кушал?

– Пиво и рыбку.

«Рыбка», судя по ошметкам на столе, – копченый лещ. Незаменимая пища для детей дошкольного возраста.

– Антон, я прошу тебя серьезней относиться к ребенку, – строго сказала я, – ты мог бы сварить ему кашу. У тебя высшее образование, ты бы справился.

– Маша, у тебя пуговица оторвалась, – перебил Антон, – и лифчик видно.

В парке скульптур, что у Дома художника, интеллигентно и мило. Много странно одетых девушек – в вязаных крючком шапочках и аляповатых юбках. Слышна иностранная речь, все больше американская, но бывает и немецкая, и неопознанно-голландская или еще не пойми какая. Сидячему Буратино циклопных размеров пририсовали круглые небесно-голубые глаза. Исчезла детская песочница, а тощие деревянные скульптуры-страдальцы недалеко от бронзового Дзержинского начали трескаться вдоль сухих тел.

Тут сравнительно недорого жарят лосося на гриле. Крылья кур тоже жарят и при этом не сушат, что приятно. Греческий салат не поливают ничем связующим, что неверно с моей точки зрения, и кладут всего два жирных куба кисловатого сыру. Пиво «Миллер» в бутылках не разбавляют – некогда.

Мы с Варькой сидели в ресторанной беседке и ждали розового лосося с гриля. Гришке и Каринке я заказала полуфабрикатную пиццу, чему дети были счастливы неимоверно. Дети, они все в душе итальянцы – любят макароны и пиццу.

Я была в дивных синих шортах, Варька – в полупрозрачной юбке-разлетайке. Под лавкой тихо сидела толстая, как бочонок, спортивная сумка с дачным тряпьем, которую я тащила в метро, отказавшись от помощи Антона.

– Может, мне с ним развестись? – спросила я подругу.

– Ну и что изменится? – мрачно парировала Варька. – Куда ты с Гришкой денешься? Квартира у вас маленькая да и та – свекровина. Зарплата у тебя небольшая. Ну поставят тебе в паспорт штамп «Разведена», сменишь фамилию, а дальше-то что?

– Выйду замуж за олигарха, – сказала я, пытаясь поймать вилкой черную оливку в греческом салате.

– Ты сначала найди его, этого свободного олигарха, а потом разводись, – резюмировала Варя. – Карина, не облизывай пальцы!.. Вот сейчас приедет один… Почти олигарх. Я его полгода пасу, думаешь легко? И ведь не знаю до сих пор, надо оно мне или нет.

– А зачем пасешь, если не знаешь?

– Он меня очень любит, – потупила глазки Варя, – жалко его…

– Так значит, он тебя пасет, а не ты его.

– Сути отношений не меняет, – заявила Варька. – Карина, прекрати плеваться!

Кудрявое черноглазое сокровище скорчило рожицу и еще раз плюнуло на дощатый пол беседки.

– Карина, получишь по попе! – возмутилась Варька. – Сейчас дядя Вольдемар приедет, я ему все расскажу.

– Дядя Вольдемар хороший, он разрешает плеваться, – сказала Карина и вытащила из носа длинную вязкую соплю.

– Это еще что такое?! – Варька схватила салфетку и наклонилась к дочери через стол.

Каринка засмеялась, вскочила и ускакала в другой конец беседки.

– Карина! – строго позвала Варя.

Та показала маме язык и повесила соплю на угол свободного стола. Гришка восхищенно следил за подругой.

– Она неуправляема, – безнадежно махнула рукой Варя, – вся в отца.

– Он тоже развешивал сопли по столам?

– Лучше бы он развешивал сопли…

Появилась заспанная девушка с подносом. На больших белых тарелках шипел бледно-оранжевый лосось в грудах распаренной брокколи. В длинноносых соусниках поблескивало укропом нечто белое, тонкие хлебцы жались в плетеной корзинке.

– Варвара Семеновна, вам в долг или по счету? – поинтересовалась девушка, выставляя тарелки симметрично на стол.

– Пока – в долг, – сдвинула брови Варя.

– Зачем? – удивилась я. – У меня есть деньги, могу заплатить за завтрак.

– Не надо. Сейчас приедет Вольдемар. Не лишай его главной радости – оплачивать мои счета. Я же говорю тебе, он от меня без ума.

Везет все-таки Варьке, хоть мне ее иногда и жалко. Одинокая мать, работает как вол, рисует своих пеликанов, при этом ненавидит животных и птиц страстно, всей душой. Все сама: квартиру купила сама, Каринку воспитывает сама, дачу отстроила – тоже сама. Теперь перевезла туда старичков – бабушку и дедушку, обоим уже за девяносто. Скажите, чему завидовать? А вот этому «сама» и завидую. Варька свободна, не в пример мне. Свободна в мыслях и поступках и весьма в них напориста. Может быть, она не всегда права, но другие люди вынуждены подстраиваться под ее привычки, под ее режим жизни и ее суждения, а я всю свою сознательную и несознательную жизнь подстраиваюсь под других. И эти другие в результате пьют мою кровь, едят вилками мои нервы и рассуждают о том, насколько я правильно поступаю.