— Звучит красиво, но это только слова.

— Хотите, чтобы представил документы? Радиоперехваты, расписки? Прямо здесь, на лавочке?

— Почему бы и нет?

— Под какие гарантии, Борис Борисович? Оба увлеклись разговором, развернулись друг к другу, засмолили по второй. Из темноты вынырнула молодая парочка, два целующихся голубка, пролетела мимо них, как по облаку, и скрылась в подъезде.

— Молодость, — позавидовал Сидоркин, — Как прекрасны ее невинные порывы…

— Фамилии… Назови хоть фамилии.

— Пожалуйста. Громякин Владимир Евсеевич. Половцев из администрации президента. Есть еще кое-кто.

— Ага… И как ты себе это представляешь? Явлюсь к хозяину, скажу, дескать, такие-то и такие-то плетут против вас заговор. Доказательств, правда, нет, но некто майор Сидоркин абсолютно в этом убежден. И просит компенсации за бесценные сведения. Так?

— Остроумно. — Сидоркин сипло хохотнул. — Но не просто компенсации, хотя, естественно, какая-то сумма должна быть проплачена. Главное — неприкосновенность. То есть баш на баш. Я — дискеты, мне — жизнь и кое-какой капиталец на черный день. А чтобы хозяин поверил, поступим так. Через четыре, от силы через пять дней Громякин попросит аудиенции. Визит входит в план сговора. На встрече он предложит некие условия, для Ганюшкина заведомо неприемлемые… Ну что, годится для начала?

Генерал думал минуту-две. Пытался понять, что движет майором. Неужто только страх за собственную шкуру?

— А если Громякин не придет? Не объявится?

— Чего гадать? Ждать недолго.

— Антон, в розыске, кроме тебя, еще двое. Кстати, раз уж пошло на откровенность, объясни старику, зачем они тебе сдались?

Сидоркин смутился:

— Поверите или нет, Борис Борисович, чисто романтическая история. Бес попутал. Не знал, кого за усы дергаю.

— Допустим. — В голосе генерала сомнение. — Девица действительно яркая. А другой зачем? Бывший профессор? Тоже из-за романтики?

— Сам увязался. — Но понимая, что это звучит нелепо, майор поспешил добавить:

— Борис Борисыч, дело прошлое. Девка порченая оказалась, профессор шизоидный, перемолотый. Честно говоря, они оба мне на хрен не нужны.

— Значит, их сдаешь?

Сидоркин многозначительно почмокал губами:

— Тоже на определенных условиях, Борис Борисович. Генерал неожиданно взбеленился, надвинулся, чуть ли не за ворот ухватил майора.

— Чего же ты тут папу поминал, засранец? Меня стыдил? А сам кто? Чем лучше?

— Я не говорил, что лучше… Чего горячиться? Обыкновенная сделка. Извините, если не то ляпнул. Обстановка нервная. Помирать правда неохота. Вот и цепляюсь за соломинку, за папу с мамой.

— Очко сыграло?

— Есть маленько… Как-то глупо все… Оглянуться не успел, а уже пора… Даже детишек не завел. У вас-то их пятеро, а у меня ни одного.

— Вола крутишь, майор. Не надо. Я не девочка, не расплачусь. Я твой послужной список видел, ты же элитник.

Сказал — и сердце кольнуло. О чем они толкуют. Господи? О цене жизни и смерти? Или о видах на урожай? Но о чем бы ни толковали, все равно получается, что встретились посреди ночной Москвы два беса, старый и молодой. Никак не люди, нет. Выдал себя, когда вдруг тихо, безвольно спросил:

— Антон, ты хоть понимаешь, что они с нами сделали? В кого нас превратили?

Сидоркин поежился, перестал улыбаться. Окурок затушил в пальцах, растер вместе с огнем.

— Многие понимают, Борис Борисыч. Поделать ничего не могут. У них сила большая, а мы момент упустили, когда надо было взбрыкнуть. Россияне доверчивы, как котята. Вот и оказались с голой жопой на раскаленной сковородке. О чем теперь горевать? Надо заново укрепляться.

— Не поздно ли, сынок?

Ему не было стыдно, что обращается к молодому человеку с таким сокровенным вопросом, хотя, казалось бы… Элитники — народ особенный, ум у них обостренный, специфический. А этот, который рядом, тем более почти не жилец.

— Никогда не поздно… Борис Борисыч, у меня еще маленькая просьбишка. Вы на эти дни, пока с Ганюшкиным не столковались, блокаду бы сняли, а? Бегаю по городу, как заяц, прыжками, только время теряю.

— Этого обещать не могу, — честно ответил генерал. — Машина запущена, враз не остановишь… Ты уверен, что с Громякиным выгорит финт? Или это туфта для отсрочки?

— Не сомневайтесь. Громяка объявится через три-четыре дня. И остальные доказательства готовы.

— Четыре дня еще надо прожить.

— Проживем, генерал, — усмехнулся Сидоркин — и через минуту исчез во тьме, как его и не бывало. Только серая тень, как дымок, взвилась над дальней клумбой.

Когда разговаривал с генералом, еще не знал про Петрозванова, а когда узнал, саданул кулаком в железную стойку телефонной будки, рассадил костяшки пальцев, но боли не почувствовал. Слизнул кровь и поехал в больницу. Более безрассудного шага нельзя и придумать, но он его сделал. Хотел убедиться, что Сережа дышит.

Петрозванов лежал в двухэтажном флигеле Боткинской больницы, в отдельной палате. Подбежавшей медсестре Сидоркин сунул в нос удостоверение и велел немедленно позвать врача. Врач тут же явился — худенький, остролицый, лет сорока. Похож не на хирурга, а на скрипача из перехода на «Китай-город», хотя кто их нынче разберет, кто врач, кто попрошайка. Но оказался с умом, с ходу определил настроение Сидоркина. В удостоверение заглянул одним глазом.

— Кем ему приходитесь?

— Брат он мне, — сказал Сидоркин. — Что с ним? Он живой?

Врач увел его в предбанник, усадил на кушетку, покрытую зеленым кожзаменителем. Достал сигареты и закурил:

— Пожалуйста, здесь можно курить.

— Я задал вопрос, доктор.

— Да, я слышал… Сделали все, что могли. Одна пуля застряла возле позвоночника, не удалось извлечь… Вы спросили, живой ли он. С медицинской точки зрения — да. Но если отключить систему обеспечения… Крови много потеряно… Гарантировать ничего нельзя, но организм могучий. Иначе не довезли бы.

— Сколько у него шансов?

— Хотите начистоту?

— Да.

— По всем показателям один из десяти. Но бывали случаи…

— Можно его увидеть?

— Зачем? Он в коме. Ни на что не реагирует.

— Мне надо.

Доктор покачал головой, бросил окурок в урну. Пытливого взгляда Сидоркина, в котором пылало сумасшествие, не выдержал.

— Одну минуту, хорошо?

Петрозванова трудно было узнать. Он покоился на высокой кровати, обмотанный шлангами, как Лаокоон змеями. На бледном, чистом, осунувшемся лице провалы глазниц выделялись, как две свежевырытые могилы. Черные брови приобрели, странный оттенок майской зелени. Это особенно поразило Сидоркина. Он постоял рядом, накрыл синюшную руку друга своей ладонью с окровавленными костяшками. Надо было что-то сказать, чтобы Серега взбодрился. Сидоркин не сомневался, что тот ощущает его присутствие.

— Сережа, ты уж постарайся, не уходи. Как я один останусь? Ни выпить, ни закусить не с кем. У меня бутылочка лимонной припасена, какую ты любишь. Держись, дружище. В следующий раз принесу…

Вроде все сказано, и Сидоркин покинул палату. Доктор вышел вместе с ним.

— По-моему, он ничего, — заметил Сидоркин. — Бледный немного, но это естественно. Оклемается.

— Будем надеяться.

— Выздоровеет, считай, штука баксов у вас в кармане.

Врач кисло улыбнулся, кивнул.

В больницу Сидоркин приехал на такси, квартал прошел пешком, хвоста не привел, но на дворе его ждали. Едва спустился со ступенек флигеля, из беседки выкатился мужичок в спортивном костюме и понесся к нему чуть ли не рысью. От беседки — метров сорок. На ходу, на вытянутых руках передернул затвор «шмайсера». Сидоркин на столь открытое нападение не купился, сразу заподозрил отвлекающий маневр. С другой стороны по аллейке ковылял мужчина в больничном халате и был так близко, что можно разглядеть капельки пота на сытой будке. Встретившись глазами с Сидоркиным, мужчина пригнулся и энергично потащил из кармана халата черный ствол. Сидоркин его опередил. За долю секунды любимый «стечкин» перескочил из-за спины в ладонь и изрыгнул фиолетовый протуберанец. На таком расстоянии промахнуться мудрено: мужчина оступился, схватился руками за горло. Не оборачиваясь, Сидоркин плашмя упал на асфальт — и сделал это своевременно, тютелька в тютельку: железный комарик пискнул над волосами. Из положения лежа, как в тире, расстрелял мужика с автоматом двумя выстрелами почти в упор. Вскочил на ноги и огляделся. О, потеха только начиналась…