Сидоркин не понимал, говорит ли доктор всерьез или ерничает по незабытой интеллигентской привычке, но ясно видел одно: слишком много яда накопилось в сердце этого странного, погруженного в тихую истерику человека. Поэтому и смерти не боится, и так искренен с незнакомым человеком, которого принимает за убийцу. Сочувствия Сидоркин не испытывал. Высшая справедливость, как он ее понимал, заключалась в том, чтобы на грешной земле в конечном счете каждый получал то, что заслужил.

— Касательно Марютиной, доктор? Что с ней сделали? Объясните толком.

— Пожалуй, еще не сделали. Обычно подготовительный период занимает не меньше десяти дней… В принципе ничего страшного ей не грозит, щадящий режим предполагает небольшую психическую коррекцию, разрежение сознания, умственную переориентировку. Впоследствии ее, скорее всего, используют в качестве инкубаторской квочки.

Если, конечно, не баловалась наркотой. С наркоманами, увы, разговор короткий: отсев.

У Сидоркина кольнуло под сердцем. Он подумал: не принять ли посошок на дорожку? Решил, не стоит.

— Все, Семен Куприянович, спасибо за угощение, за поучительную беседу… Мне пора.

Поднялся на ноги, а доктор вдруг согнулся, вобрал голову в плечи и зажмурил глаза. Сразу стал маленьким и незаметным. Куда все подевалось — блеск глаз и игра ума?..

— Пожалуйста, Иван Иванович, если можно — с одного раза.

— Опомнитесь, Варягин, никто не собирается вас убивать.

— Как не собирается? — В недоумении доктор приоткрыл один глаз. — Зачем же пришли? Не из-за девицы же, в конце концов?

— Набраться ума-разума, — усмехнулся Сидоркин.

— Не имеете права! — взбеленился Варягин. — Вы обязаны меня убить. По-другому не бывает. — Он потянулся и с неожиданной ловкостью вцепился в Сидоркина, повис на нем. Из глаз летели искры, изо — рта слюни. — Негодяй. Делайте свое дело! Хватит издеваться!

Сидоркин ударил его кулаком в висок, и доктор, куль с мякиной, обвалился на стол, затих среди остатков нехитрого ночного пира.

На пару деньков Ганюшкин смотался в Ригу. Особой надобности в поездке не было, но он чувствовал, что засиделся. Долгое пребывание в Москве бизнесмену вообще противопоказано. Он поневоле начинает закисать. Засасывает трясина мелких дел, повседневная суета, предпринимательский мозг покрывается пленкой. Дегенеративная московская атмосфера словно затемняет сознание, смещает духовные ориентиры. Для крупного магната регулярные погружения в свободный мир — в Европу, в Штаты — необходимы точно так же, как чистка зубов перед сном или клизма при запоре. Только там организм очищается от злокачественных россиянских шлаков, что позволяет еще какое-то время дышать зараженным воздухом отечества. В принципе всякий уважающий себя рыночник, настрогавший в России капитал, помышляет лишь о том, как поскорее и навсегда покинуть резервацию, переселиться в нормальные условия, к сожалению, даже миллионеры далеко не всегда вольны в своих действиях. Как ни прискорбно, есть множество обстоятельств, которые привязывают к России крепче, чем какого-нибудь голодранца привычка бегать по утрам в ближайшую винную лавку. Одно из них — необходимость постоянно контролировать движение денежных потоков, источник которых, увы, находится в этой стране.

К слову сказать, уикенд в Риге сулил Ганюшкину немало приятных минут. Начать с того, что он прибыл инкогнито, с паспортом американского гражданина Деника Камеруна, и это само по себе настраивало на праздничный лад. Он всегда любил менять обличья, а уж с американскими документами в Прибалтике, охваченной националистическим ударом, он, конечно, чувствовал себя как принц Гарун аль Рашид, отправившийся побродить среди подданных.

Деловая цель визита тоже была достаточно привлекательной. Он собирался лично проинспектировать рижский филиал «Дизайна-плюс», ибо поступили тревожные сведения, что здешние посредники впали в коммерческий азарт, повели собственную игру и у них слишком много, не по чину прилипает к рукам. Посредники — это образное выражение, все, разумеемся, упиралось в фигуру Миши Шмульцера, его московского пасынка, которого вскормил со своих рук и отправил в автономное плавание в рижское отделение, честно говоря, заранее испытывая некоторые сомнения. Нет ничего горше разочарования в людях, особенно в тех, в кого вложил частичку собственной души. Миша Шмульцер покидал Москву со слезами на глазах, со стенаниями: "Папочка, не гони, хочу быть при тебе!" Но уже тогда Гай Карлович ему не верил. Слишком рьяно тот выказывал свою преданность, хотя, с другой стороны, Мишаня уже не раз справлялся с поручениями, в которых требовались не только ум и изворотливость, но и способность, говоря литературно, к самопожертвованию.

И все же сказывалась плебейская кровь. По рекомендации одного высокопоставленного лица из президентской администрации Ганюшкин взял Мишаню из Министерства связи, где тот околачивался на десятых ролях, и за душой у него на ту пору не было ни гроша. Принял с испытательным сроком, но сам не заметил, как привязался к сметливому чернобровому тридцатилетнему юноше с вечно голодным блеском в глазах. Человек, даже такой, как Гай Карлович, падок на лесть, важна лишь ее форма, а в темных увлажненных глазах Мишани он всегда, как в зеркале, видел такое искреннее восхищение собой, какое граничит с умопомешательством. Он не сомневался, что если прикажет Мишане: убей! — тот убьет не задумываясь хоть отца родного. Но не забывал никогда, откуда Миша Шмульцер родом. Поселковый хлопец из глубинки, сын темных родителей, то ли школьного учителя, то ли агронома, в этом Ганюшкин до конца так и не разобрался. Какая разница? От плебса не может уродиться ничего, кроме плебса. Подобный сотням и тысячам других одаренных юношей, как исстари повелось, Мишаня явился на завоевание столицы и, по старым мерам, преуспел: окончил институт, готовил кандидатскую, Женился на дочке декана, который помог ему устроиться в министерство, но даже если бы он вдруг начал хватать звезды с неба, для Ганюшкина он все равно бы оставался диковатым россиянским мужиком, возжелавшим ухватить бога за бороду. Голубую кровь за деньги не купишь. В Мишане и в помине не было благородной, хищной закваски, которая передается лишь по наследству, как дар судьбы, и то, что он взял фамилию жены, оставив свою сиволапую «Шувалов» для более звучной «Шмульцер», ничуть не меняло дела, а только выставляло его в наивном, смешном свете.

И все же Гай Карлович действительно привязался к простоватому, услужливому пареньку, взирающему на хозяина с немым обожанием, готовому подставить лоб, чтобы тот мог колоть на нем орехи. Возможно, эта привязанность была сродни той, с какой добрый человек относится к послушной, любимой собаке, хотя и в коммерции Мишаня неожиданно проявил себя толковым малым. Но жадный на деньги, он обладал природным нюхом на всякого рода новации, в сделках был осмотрительным и, решая ту или иную задачу, никогда не позволял эмоциям восторжествовать над рассудком. Его можно было разжалобить (молодо-зелено), но Ганюшкин не помнил случая, чтобы кто-то одурачил начинающего бизнесмена.

Посылая Шмульцера на рижский участок, Гай Карлович допускал, что поначалу пасынок наломает дров (в этом и заключались сомнения), ибо упорядоченный, цивилизованный прибалтийский житель, наклоненный лишь в одну американскую сторону, требовал совершенно иного подхода, нежели одичалый московский; недаром многие, самые тароватые россиянские бизнесмены, оказавшись в непривычных условиях, быстро попадали за решетку. Но когда ему предоставили веские доказательства, что Мишаня попросту приворовывает, да еще с такой наглой изобретательностью, что за полгода ухитрился перевести на личные счета почти шестьдесят процентов общей прибыли, Ганюшкин испытал моральный шок. Собрался за два дня и поехал. С Мишаней он должен разобраться: это почти семейное дело.

В отель «Даугава» приехал под вечер, с единственным телохранителем, чеченцем Рафиком Башитовым, которого пятый год держал при себе неотлучно; смуглый отчаянный горец, стоивший целого взвода, как бы стал его тенью, поднял обязанности камердинера, и постельничего, и сиделки, а в случае необходимости и домашнего палача для кого-нибудь из провинившихся. В холле гостиницы дожидался заранее оповещенный Кузьма Вавилов, тайное доверенное лицо в рижском филиале, приставленное к Мишане для надзора. Видеть заискивающе улыбающегося прощелыгу Ганюшкину было неприятно: именно через него поступил весь компромат на пасынка. Но он пересилил раздражение, протянул Кузьме руку, которую тот пожал с показушным подобострастием. Кого он с удовольствием размазал бы по стенке, так как раз этого лысого прожженного сыча, у которого ничего святого за душой.