Ему, видимо, доставляло удовольствие вспоминать прошлое.

– А не помните ли, к ним девушка ходила – Лида? Она часто к ним ходила. Лида. Невысокого роста. Не помните?

Дворник покачал головой:

– Разве всех упомнишь?! Оно конечно, может, и ходила, а только всех не упомнишь.

Где-то далеко били зенитки. Небо разрывалось голубыми вспышками, и снег в эти минуты казался прозрачным и чистым, точно собранный из отдельных кристаллов.

– Летает, проклятый! – тихо сказал дворник и добавил ещё тише: – Разве тут девушку найдёшь, товарищ военный? В такой-то заварухе? Семейства целые по всей земле рассыпались. Где уж тут найти!

– Да, – ответил я, – вы правы. Ну, прощайте. – Я пожал ему руку и пошёл, проваливаясь в сугробы.

Радио объявило, что начался артобстрел. Немецкие орудия били не умолкая, а в перерывах слышался лихорадочный стук метронома.

– Стойте! – услышал я позади себя женский голос.

Я обернулся. В двух шагах от меня за высоким сугробом стояла девушка. Она была очень мала ростом, почти невидимая из-за сугроба.

– Стойте! – повторила она, хотя я и не двигался с места.

Девушка с трудом перелезла через сугроб. На ней была шапка-ушанка и стёганая куртка, подпоясанная ремнём, на котором висела брезентовая кобура.

– Прошу предъявить документы, товарищ командир, – сказала девушка.

– Кто же вы такая? – спросил я.

– Пост комсомольской заставы, – сухо ответила она.

Девушка зажгла карманный фонарик и долго рассматривала моё удостоверение.

– Корреспондент? – спросила она, поднимая голову и вглядываясь в меня.

– Не похож? – отозвался я.

– Нет, отчего же, – сказала девушка, подавая мне удостоверение, и улыбнулась. – Можете идти!

Но теперь мне не хотелось уходить.

– Так вы тут и стоите одна за сугробом? – спросил я.

– Во-первых, я не одна, – ответила девушка, – а во-вторых, вовсе не за сугробом. Это я просто случайно здесь стала.

– А где же остальные?

– В доме.

– А зайти туда можно?

Девушка молчала. Она, видимо, колебалась.

– Вообще-то в караульное помещение посторонним нельзя, – сказала она наконец, – но вам, как корреспонденту, думаю, можно. Вот этот дом. – Она показала рукой на двухэтажный дом.

Я перелез через сугроб и вошёл в подъезд.

– Направо, как войдёте! – крикнула мне вслед девушка. – Голову там себе не сломайте!

Предупреждение последовало вовремя. Я чуть было не скатился на ледяные валуны в подъезде. Лёд был повсюду: он покрывал ступени и сосульками свисал с перил.

Где-то вдалеке маячила полоска света. Я пошёл на неё и скоро очутился перед дверью. В небольшой комнате, освещённой стоящей на столе коптилкой, на кровати сидела девушка. Она встала, когда я вошёл.

– Что вам, товарищ командир? – резко спросила она.

Я сказал, что мне, как военному корреспонденту, хотелось бы познакомиться с работой комсомольской заставы.

– Документы! – так же резко сказала девушка.

Я протянул ей удостоверение, и она, так же как и та девушка на улице, внимательно изучила его.

– Собственно, вам следовало бы зайти в штаб, получить разрешение, – сказала она, возвращая мне документы, – но сейчас обстрел… Ну, словом, садитесь. Я начальник заставы.

Она показала мне на кровать.

Девушка села рядом со мной. Теперь я разглядел её: она была высока, худа, одета в неизменную стёганую куртку, подпоясанную солдатским ремнём, в валенках.

– Не найдётся ли у вас закурить? – спросила девушка.

Я вынул пачку папирос. Девушка протянула руку, и я увидел её тонкие, обтянутые жёлтой кожей пальцы.

Не знаю, заметила ли она или почувствовала мой взгляд, но только поспешно отдёрнула руку, так и не взяв папиросу.

Я сделал вид, что не обратил внимания на этот жест, и поднёс коробку ближе к её руке.

Девушка неуверенно взяла папиросу, стараясь не высовывать руку из рукава. Я спросил её имя. Её звали Ксения Сергеева.

– Так и живёте здесь? – спросил я, зажигая спичку.

– Так и живу, – ответила девушка, жадно затягиваясь. – Я здесь восьмой год живу. Чему вы удивляетесь? – улыбнулась она. – Ну да, это моя комната. А теперь вот здесь пост комсомольской заставы. Всё ясно?

Я оглядел комнату. Мои глаза привыкли к полумраку, и я разглядел следы прежнего домашнего уюта: красивую настольную лампу, стоящую в углу, почерневший от копоти письменный прибор на столе, плетёное кресло, на котором лежало несколько стёганых курток, а на противоположной стене портрет какого-то мужчины с усиками.

– Кто это? – спросил я, показывая на портрет.

– Неужели не знаете?

Я встал и подошёл к портрету. Это был Чарли Чаплин.

– Чаплин? – спросил я удивлённо.

– Ну да, Чаплин! Мой любимый артист. – Ксения помолчала и добавила: – Я ведь тоже актриса. Играла в Нарвском доме культуры. Только это давно было…

В этот момент я услышал далёкие звуки музыки.

– Что это? – спросил я. – Радио?

– Радио. Значит, обстрел прекратился, – ответила Ксения. Она откинула голову, прислушиваясь к звукам музыки. Потом сказала: – Это в комнате наверху… Там уже никто не живёт, и комната запечатана. А радио всё играет, играет… Выключить забыли.

Орудия, умолкнувшие ненадолго, снова загрохотали.

– Вы знаете, – внезапно сказала Ксения, – я люблю, когда бьют наши орудия. В эти минуты ощущаешь силу. В те вот последние недели было тихо. Они не летали даже. Думали, что мы и так погибнем. Тихо так было… И страшно. А сейчас вот снова начали. Видят, что мы не хотим умирать…

Мы помолчали.

– В чём заключается ваша работа? – спросил я.

– Мы – пост комсомольской заставы. В помощь войскам по охране города. На нашем посту четыре девушки.

Она встала и медленно прошлась по комнате. У неё были плавные движения, длинные руки, худое заострённое лицо, светлые волосы.

– Вот мы живём тут, четыре девушки, в холодном и пустом доме, – проговорила Ксения, – и, знаете, может быть, это покажется вам наивным, но иной раз я думаю, что только нам, нашей четвёрке, поручено защищать Ленинград и вся ответственность лежит на нас… Вы не представляете себе, как обостряются здесь все чувства, все ощущения…

Ксения говорила задумчиво, медленно, и, хотя она обращалась ко мне, я чувствовал, что разговаривает сама с собой.