– Я не лгу, – она отворачивается, но все равно чувствует на себе этот взгляд. Хорра вздыхает и касается ее плеча.

– Отдохни и поспи. Может, с утра будешь посвежее и что-нибудь найдешь.

Может, хотя бы с утра будешь полезнее, хочет она сказать. Но Торн только кивает и идет к себе. Но сон не идет слишком долго, и она ловит себя на мысленном поиске других способов отвлечься. Сама не понимает, как влезает в глупую арлекинскую форму, накидывает жилетку, хватает ножи. Она всего лишь потренируется, вот и все. Устанет. Выбьет из головы не те мысли.

Она находит самое темное местечко в караване, достаточно просторное, чтобы установить свою мишень. В стороне от нее – река и тяжелый каменный мост, перед ней – яркий тренировочный круг, в руках ее клинки и несколько облегченных, все из пепельной стали. Из-за нервов управляться с ними тяжелее обычного, и один выскальзывает из пальцев в последний момент. Она едва успевает поймать.

Пальцы кровоточат сквозь разрезанную перчатку. Само пройдет.

Она метает совсем недолго, прежде чем замечает движение краем глаза. Ее рука замирает над головой, вся ее поза – неестественно-застывшая, пока она вглядывается в то, что показалось ей странным.

Прямо неподалеку от нее, под мостом, стоит другой арлекин. В грязной одежде – неудивительно, у них давно не было возможности стирать вещи – долговязый, в странной позе, он смотрит в землю и будто бы что-то бормочет.

Торн никогда не было настолько не по себе. По двум причинам.

Во-первых, ее чутье остро, неизменно. Она всегда знает, когда рядом кто-то есть, к ней почти нельзя подкрасться сзади. Так сколько времени она не замечала этого арлекина?

Во-вторых, от своего безымянного отца она унаследовала прекрасный слух, но она не слышала, что бормотал этот чужак.

Метательные ножи исчезают, сменившись привычными клинками. Бесшумно и медленно она отходит от мишеней, приближается к краю холма, пытаясь разглядеть фигуру под мостом.

Высокий, выше нее. Вещи не рваные, но будто бы старые. Абсурдная прическа, глупее рогов Молли. Грим будто бы несколько дней на лице, потрескавшийся и посеревший. Губы такие алые, что можно засмотреться.

Торн знает не всех в караване, но этот ей не нравится. Она хочет окликнуть его, но вдруг он поворачивает к ней голову и смотрит желтыми глазами. И ее словно прибивает к земле.

– Ты, – говорит арлекин, странно артикулируя; он двигает губами, будто не может решить, хочет послать ей воздушный поцелуй или улыбнуться. – Ты. Ты. Иди сюда. Сейчас. Ты.

Она смотрит на него, не в силах отвести взгляд. Не понимает, почему – это же просто арлекин под мостом, это же просто какой-то сумасшедший дурак, это же просто…

– Что ты. ВСТАЛА! – он рявкает так, что Торн едва ли не подпрыгивает на месте. – Иди. Сюда. Ко мне. Да? Да, сладкая кровь. Как конфеты. Ты же любишь конфеты? У меня здесь много конфет, – теперь он полностью развернут к ней, двигает руками в странных завлекающих жестах, будто подгребает к себе волну.

Конфеты. Под мостом. В той куче грязи, где он стоит, видимо.

– Полно конфет И САХАРНОЙ ВАТЫ, – его интонации скачут, он трясется, сутулится и выпрямляется, будто не может стоять ровно. – И всего сладкого, только иди сюда, иди сюда, МАЛЕНЬКАЯ СУЧКА, иди сюда!..

Торн чувствует, что может пойти только в его сторону, но не собирается этого делать. Ее бросает в жар и холод, она с силой сжимает кулаки, пытаясь болью привести себя в порядок. Совсем забывает о том, как порезала руку.

Ее кровь падает на траву.

Желтые глаза чужака расширяются, он раскрывает клыкастый рот и вываливает язык. Длинный. Длинный язык, до ключиц, кажется, будто его сейчас вырвет. Но вместо этого арлекин хрипит – и вдруг, срывается с места, к Торн.

Ее словно огрели по голове каким-то чувством, и она впервые понимает – страх; это чувство называется «страх», и оно только что подстегнуло ее. Торн отскакивает и бежит, быстрая, как ветер. Ей не нужно оглядываться, не нужно даже ее реликтовое чутье, чтобы знать, что это гонится за ней, и оно ничуть не медленнее. Она слышит этот хрип, а затем слышит его визжащие крики:

– А ну вернись, вернись ко мне! Вернись, вернись, ВЕРНИСЬ, СЛАДКАЯТЕПЛАЯМОЯ ПОЛУЧУПОЛУЧУ…

И она бежит вперед только отчаяннее; прочь от каравана, прочь от всех. Бежит так отчаянно, что не понимает, как врывается в черту темного леса, перескакивает через корни и уворачивается под темными ветвями, ныряет, скользит, перепрыгивает, пока, наконец, не оступается – и тогда она падает вниз, пробивая ветки и мох.

От силы удара у нее выбивает дыхание, и весь мир взрывается черным дымом.

Торн не знает, сколько прошло времени. Когда она приходит в себя, здесь тихо и темно, а сама она лежит на каменном блоке, слишком напоминающем алтарь. Все это отдает бредом, и она пытается сесть, но боль заставляет ее вскрикнуть.

Кое-как она скатывается с алтаря. Она вся в черной пыли, будто бы упала на сгоревшее полено. Ее волосы серые, а все кости словно горят. Ей холодно, и она сворачивается в клубочек, кутается в жилетку. Прячет руки в карманах. Что-то ощущается иначе, и она с недоумением вынимает из кармана ладонь.

На ее пальцах, окровавленных и мокрых, лежат изорванные, но живые, свежие лепестки золотой розы.

Ей нужно выбираться. С этим она разберется потом.

Грязная, выдохшаяся, она находит трудными даже свои простые попытки вылезти из ямы. Когда она, наконец, оказывается наверху, у нее уже совсем нет сил, и она устало падает у ближайшего дерева. Вокруг нее светящиеся мотыльки, и их танец усыпляет. Но ей нельзя спать, она хорошо выучила правила: нельзя спать в темном лесу. Нельзя задерживаться в темном лесу. Существо не последовало за ней сюда, но…

Она почти подскакивает на месте от воспоминания. Оно – оно должно было остаться в караване! Только Торн видела его и осталась в живых, она должна вернуться и сказать, предупредить, тогда, может, вместе с Аданом они смогут поймать эту дрянь, и…

Ничто не меняется, но и не остается статичным. Мотыльки становятся медлительнее, все словно впадает в транс. Звуки – приглушенней и словно бы осторожнее, а вокруг возникает плавная вязкость неестественно застывшего времени. Даже звезды мерцают как-то нерешительно, затихающим отголоском, проглядывая между густых крон, и Торн не понимает, как течет время. Ей холодно, больно, и мысли слишком тяжелые, и она не знает, спит или продолжает бессмысленно смотреть на собственные окровавленные руки.

Она хочет надеяться, что заснула, потому что, если ее снова так легко застают врасплох в сознании, ее шансы справиться рассыпаются, словно их никогда и не было.

Она не понимает, как это случилось. Почему она больше не одна. Почему перед ней два несхожих, диковатых реликтовых лица; голодные, прекрасные, изучают ее с любопытством, предвкушающим препарирование.

Тени вокруг, вкрадчивые голоса, темные оттенки внешности. Грискорнцы, оба. Это Торн смогла понять.

– Это что-то необычное, – говорит один, тыкая длинным пальцем Торн прямо в щеку. – Полукровка! Давно не видел.

Переливчатые золотисто-ржавые грискорнские глаза, раскосые и хищные, неотрывно смотрят в лицо Торн, словно выскребая из нее душу. Она старается следить и за вторым, но тот отвлекается на связанного паренька, лежащего в траве. У паренька размазанные черно-фиолетовые узоры на лице и рваная одежда горожанина. Она видела такую в Бастионе.

– А нам точно нужна полукровка? – спрашивает тот, кто тыкал Торн, принюхиваясь. – От нее еще и несет!.. столько добра пролила, не могла рану замотать.

– Предлагаешь выпить ее здесь? – говорит второй. Его узкая рука дергает ее волосы, одежду. – Ну пахнет заманчиво… копченая какая-то, правда…

– Хватит.

Грискорнцы роняют ее в траву, Торн едва не вскрикивает от боли. Рядом с ними вдруг – ворох перьев и черненого золота, вспыхивает замедленным обликом. Мелькает лишь призрак фарфорового лица.