Беледжер с каким-то смешанным чувством покидал клинику «Хардибофф», которая превратилась в растревоженный улей. Со всех сторон доносилось улюлюканье, крики, стоны, хрипы и кашель. Но в ушах детектива всё продолжал звучать дикий, истошный крик заточённого в жёлтые стены Гарри Фаустера. После посещения клиники никто больше не видел детектива Беледжера. Как в воду канули кэб и лошадь. Полиция не на шутку переполошилась. Вскоре появилась новость о смерти Фаустера. Его нашли на кровати. Лицо его было серым, в широко раскрытых глазах застыл нечеловеческий ужас. Врачи установили причину смерти: разрыв сердца. Казалось бы, банальная причина. Но не всё было так прозаично. Фаустера что-то очень напугало. Но вот что или кто – осталось невыясненным. Полиция и лучшие детективы ломали головы, совершали обыски, допросы, но так ни к чему конкретному и не пришли. Один человек умер от страха в клинике, другой бесследно исчез вместе с лошадью и кэбом. Во втором случае выдвинули версию, что якобы на детектива в районе перелеска было совершено нападение с целью грабежа. Вся местность была прочёсана вдоль и поперёк. Ничего. Ни вещицы, ни какой-либо другой улики. Следов борьбы, примятой травы, сломанного кустарника тоже обнаружено не было.
Выходило так, что все люди, которые тем или иным образом соприкасались с семейством Геттинбергов, умирали, сходили с ума, с ними приключалось что-то невероятное, а кое-кто и вовсе исчезал. Непревзойдённые и лучшие полицейские умы пребывали в тупике. А семья Геттинбергов продолжала проживать на прежнем, окутанном дурной славой, месте, в своей старинной усадьбе в окружении вековых деревьев, которые будто стерегли эти туманные, сумрачные покои. Теперь уже все, даже те, кто до конца не верили во всякие сказки и слухи, окончательно и бесповоротно уверовали в то, что над семейством Геттинбергов довлеет какое-то проклятие, и что члены этой семьи большую часть времени скрываются в своей огромной усадьбе, будто что-то прячут внутри. В привычном жизненном укладе самих Геттинбергов ничего кардинально не изменилось.
С тех пор прошли годы. Люди вступили в новое столетие, открылось которое Мировой войной. И в то время как ровесники в большей своей массе отправились на поля сражений, где им предстояло погибать и пожизненно становиться несчастными калеками и психическими инвалидами, Джошуа Геттинберг неизменно находился в стенах старой усадьбы, по-прежнему проживая с родителями. Его не приняли на воинскую службу по состоянию здоровья. Парень остался всё тем же фантазёром и мечтателем, каким был в детстве и подростковом возрасте. Вот только его воображение значительно обогатилось, фантазии стали более живыми и ещё более необычными, почти запредельными. Из маленького мальчика Джошуа превратился в худого, приятной наружности молодого человека с выразительными глазами и аккуратно причёсанными светло-каштановыми волосами. Неизменно Джошуа носил хорошего покроя костюм, чистые белые рубашки. Реже поверх рубашки или жилета он надевал кофты обычно тёмных, неброских тонов. Для женщин юноша был весьма привлекателен, но шансов встретить девушку у него было немного. Он редко выбирался в общество, на какие-либо мероприятия или события, общался с немногими, в основном в их числе были его редкие друзья, а когда один его друг Эндрю Вайт отбыл на фронт, их у него стало ещё меньше. Но это не угнетало Джошуа, наоборот, он чувствовал какую-то особую атмосферу, особое вдохновение, когда в одиночку бродил по местности вокруг своей старинной усадьбы. Его окружала старина, дух минувших лет, деревья, чей возраст заслуживал почтения. И ещё книги. Много старинных, порой весьма причудливых и необычных книг. У его деда Харольда была превосходная библиотека, поражающая жанровым разнообразием и национальным колоритом. Молодой человек упивался чтением, шелестящие страницами книги влекли его с детства, они только питали и обогащали его воображение, фантазии и мечтания. Один из друзей несколько раз пытался вырвать Геттинберга из книжного плена и заточения стен, приобщить того к обществу девушек, но всё было бесполезно. Молодой затворник предпочёл женской красоте чтение и долгие одинокие прогулки в компании галок, ворон и трясогузок днём, сверчков, светляков и сов – вечерами и ночами.
При взгляде на величественно-мрачную громаду усадьбы Геттинбергов помимо ощущения невероятной старины и восхищения её архаичной готической архитектурой у наблюдателя возникало и чувство какого-то труднообъяснимого подспудного страха, даже благоговейного трепета. И действительно – это здание заставляло содрогаться. Обширная и высокая, подпирающая облака постройка, казалось, была окружена некой своеобразной аурой очарования, что не могла не притягивать стороннего внимания. Усадьбу окружали вековые деревья-великаны. Перед самыми стенами разросся пышный старый сад, и в летнее время плотная листва еле пропускала солнечный свет. Забор был высоким, а верх его усыпан битым стеклом. Хотя сам вид усадьбы, производя какое-то гнетущее ощущение, едва ли мог привлечь злоумышленников. Такое, на самом деле, случалось несколько раз, как в девятнадцатом веке, так и в самом начале двадцатого. Но во всех этих случаях грабители и воры предпочли не соваться в усадьбу, от которой веяло какой-то зловещей, потусторонней силой, удручающе действующей на настроение и психику человека. В стене забора располагались мощные железные ворота, рядом – довольно узкая калитка. В нескольких местах окружающие усадьбу стены были увиты бурно разросшимся плющом и вьюном, как, впрочем, и две кое-где потрескавшиеся стены самого строения. Тяжёлые ветви деревьев, точно сгибаясь под тяжестью минувших столетий, касались даже самых высоких прямоугольных окон усадьбы. К территории родовых владений Геттинбергов вела старая аллея, по обе стороны которой росли высоченные тополя, чьи ветви причудливым образом сцеплялись между собой на самом верху. За аллеей простирались поля с редкими невысокими деревцами, а за полями виднелась кромка леса.
Вечером 20 августа 1918 года к Джошуа Геттинбергу должен был приехать его давний школьный товарищ Эндрю Вайт. Война закончилась, и солдаты возвращались домой. Вайт жил не очень далеко и собирался ещё раньше навестить своего друга, но не мог ввиду того, что уже несколько месяцев находился в разных госпиталях, от которых его уже воротило. Вайт никогда не чурался Геттинберга, а видел в своём сверстнике немного неординарного, эксцентричного, непохожего на всех, интересного молодого человека с богатым воображением. Вайт не верил, что семья Геттинбергов проклята, что над ними тяготеют демонические силы – местные жители любили подобные истории и выдумывали их сотнями, чтобы попугать друг друга на сон грядущий. Этим двоим всегда было о чём поговорить, что обсудить. Родители Джошуа находились в отъезде, и он остался наедине с огромным старинным домом и соответствующим окружением.
По-августовски рано смеркалось, и солнце, в течение дня порой скрывавшееся за облаками, уже садилось за дальний лес. Ржавое золото последних солнечных лучей скользило по верхушкам шершавых тёмных стен и черепичной крыши усадьбы, касалось макушек вековых деревьев и тополей на длинной аллее, ведущей прямиком к усадебным воротам. Большую часть этого ветреного дня Джошуа провёл за книгами, а потом бродил по аллее и полям, дойдя до самого леса, шумевшего от быстрых воздушных порывов. Даже сейчас листва таинственно, вкрадчиво шелестела, точно пытаясь поведать какую-то необыкновенную тайну. Вечер неуклонно приближался, а за ним уже притаилась ночь – повелительница теней и мрака. Вот уже на всё окружающее стали опускаться сумерки. Прошёл час, другой, а Эндрю Вайт всё не появлялся. Ночь опустилась мягко и неслышно, в компании перемигивающихся звёзд взошла полная луна, которая стала бросать на всё свой призрачный свет. Запели сверчки, земля дышала свежестью. Ветер, наконец, угомонился, уснув. Джошуа вышел из ворот на аллею – Вайт не показывался. Не случилось ли чего?
Вскоре на аллее возник сутулый, сильно прихрамывающий призрак. Силуэт его, словно сотканный из тусклого лунного света, медленно, но верно приближался. Джошуа едва смог узнать в хромающем, сгорбленном, казавшемся ниже своего обычного роста калеке своего некогда энергичного и бодрого друга Эндрю Вайта. При приближении товарища, который одной рукой опирался на трость, Геттинберг мог видеть, что одет тот был в военную форму, а за спиной его был прямоугольный рюкзак, державшийся на потёртых лямках. Эта бросающаяся в глаза перемена во всём облике его товарища поразила Джошуа. Когда же он получше разглядел лицо Вайта, его невольно бросило в дрожь. Лицо… Да можно ли это было назвать человеческим лицом? Словно бы сущий дьявол расписал своей страшной лапой этот лик, бывший когда-то очень даже привлекательным. Лунный свет хорошо осветил это… Под фуражкой с козырьком взгляду Геттинберга предстала дикая гримаса: искажённые черты; взбухшая, покрытая уродливыми волдырями левая половина лица, где вместо щеки зиял чёрный с неровными краями провал; чуть ниже обнажились сомкнутые ряды удивительно ровных зубов; правый глаз представлял собой какую-то щёлку, а на месте надбровной дуги выпирал бесформенный, уродливый нарост… Если бы на месте молодого Джошуа был человек со слабым сердцем, его тотчас же хватил удар, а какая-нибудь женщина с чувствительной психикой, издав вопль ужаса, мгновенно лишилась бы чувств. Это было не лицо, а грубая, жутко исковерканная маска неведомого актёра-трагика. Джошуа потребовалось много мужества, чтобы не издать вскрик от поразившего его зрелища. Сердце гулко колотилось в его груди, волнение заполнило каждую клетку тела, на коже выступил холодный пот.
