Этот текст, не собственно фольклорный, тем не менее интересен своей рефлексией над народными верованиями, которую найти в традиционном фольклорном дискурсе невероятно трудно (хотя и возможно — история о том, как таким же «невольным колдуном» стал дядя информанта, приведена во второй главе). Мельнику, а также и другим ремесленникам легко прослыть в деревне колдунами потому, что они обладают, во-первых, особыми, недоступными остальным крестьянам умениями (может быть, и не особенно сложными, но имеющими множество непонятных для неопытного человека нюансов) и, во-вторых, большей, чем рядовые члены сельской общины, сферой ответственности, а следовательно, властью[341]. Реконструированная смысловая цепочка могла бы выглядеть следующим образом.
Ответственность, с которой справляется специалист, и его опыт наделяют его особыми умениями, которые интерпретируются окружающими как власть над вещами или животными (например, у коновала — над лошадьми, у пасечника — над пчелами). Эта власть может быть осмыслена (мифологически перекодирована) как власть над природными стихиями, воплощенными в образах мифологических персонажей (или же как особая связь с ними — пастух связан с лешим, помогающим пасти стадо, мельник — с водой, персонифицированной в образе «водяного черта», как в приведенном выше примере). Эта особая связь понимается в терминах магического знания/силы и, следовательно, власти над людьми.
Следующий текст, кроме прочего, говорит о признании «чужого» (городского?) специалиста в сельском сообществе:
Они жили в богатых домах, вот, у нас был управляющий. У них, я не знаю, они корову держали, ну, ето, у помещика, помещика нашего работали. И вот этот управляющий, если на телёночка посмотрел, всё, околеет телёнок. Во что делал. И вот, значит, поняли, что через него околевает, стали ему… прятали. Такая минута выпадает, такой глаз у человека[342].
Приписывание колдовских способностей не просто маркирует «чужесть» человека, но и обнаруживает страх и уважение, которые он вызывает. Назвать имярека колдуном — признать его власть над собой или своим сообществом, но власть нежелательную. В этой связи чрезвычайно интересно наличие противоположных значений у понятий знатный, знаменитый и приметный, отмеченное в словарях русских народных говоров:
Зна´ткой — 1. Видный, заметный. 2. Хороший, добротный. 3. Многознающий, опытный; видный, известный, уважаемый человек. 4. Занимающийся колдовством, знахарством.
Зна´тной — 1. Знающий. У нас теперь знатной агроном — фсе знает. 2. Хорошо видный, заметный [СРГСУ 1964: 194].
Ср.: Лечит другая, Маруся, она познатне´й меня, она лечит и от давления [Ермакова 2005: 20]; Знатная была старушка — всё знала! [Савельева, Новикова 2001: 185].
Знаменитый — обладающий способностями колдуна [ТКУ 2000: 41].
Приме´тный — наблюдательный, способный быстро все заметить и запомнить. Новый-то человек приметный, сразу все видит. / Охотник должон быть приметный [СРГСУ 1983: 131].
Можно ли считать понятия знаткой и подобные эвфемизмами? Некоторые контексты позволяют сделать такое предположение, например:
И колдуньей зовем, и многознающей [СРНГ 1969: 118].
Позавочь-то колдуном звали, а так-то лекарем. Я съездила к лекарю, колдуны-те раньше были, — килу-то вылечил [СПГ 2000:471].
Однако, в отличие от понятия лекарь, термин знаткой во всех современных фольклорных и лингвистических записях имеет скорее негативный оттенок[343]. Например:
Соб.: А ваш папа, он дружкой-то был, значит, он был человеком знающим?
Не.
Соб.: Он же знал, как с колдуном справиться?
Ну, вот он говорил, что знает, да вот что там…[344]
Итак, теоретическое знание, «пустое» в понимании народной культуры, противостоит практическому, «полному», фактически — умению. Здесь проходит граница между шарлатаном и знатоком. Эта граница — скорее тонкая черта, барьер квалификации, но она стремится выглядеть широкой полосой, на пространстве которой — разгул риторических форм.
Пиши и помни. Ето заговор старинный <…> Я тебя научу молитвам, помни, они тебе в жизни пригодятся. Пиши. Син-Бур горит. Син-Бур горит. Идёт мать Пресвятая Богородица тушить. (Звонок в дверь.) Кто там опять? Тушить. Так. Со своими святыми апостолами. Кто там? Святым духом дунет, Син-Бур потухнет. Аминь.
Соб.: Что такое Син-Бур?
Не знаю.
Соб.: Это одно слово или два?
Син-Бур горит. Син-Бур горит. Проверь. Син-Бур горит. Син-Бур горит. Идёт мать Пресвятая Богородица тушить. Со своими святыми апостолами. Ты написала ето всё? Святым духом дунет, Син-Бур потухнет. Что такое Син-Бур? Я не знаю и знать не хочу. Аминь[345].
Концепт «делать»
Не менее интересно использование в народных верованиях и глагола делать. В колдовском дискурсе он употребляется как глагол совершенного вида (сделал/а/и) либо как краткая форма причастия (сделан/а/о) — в том случае, если акцентируется не субъект воздействия, а результат последнего, впрочем, не без указания на активную волю субъекта. Еще более снижена роль субъекта воздействия в безличной форме глагола (сделалось).
Сделать — 1. Повредить, поранить. Ногу сделала. 2. Наслать болезнь с помощью колдовства. Года три как на её сделали [СРГ-СУД 1996: 194].
Приведем примеры. Обращает на себя внимание употребление несовершенной формы глагола в текстах, повествующих о неудаче колдовского воздействия, и безличной формы глагола там, где речь идет не о нанесении магического вреда, а о предсказании.
Дружка-то знаткой был, мог сделать — на ходу распрягется лошадь [СРГСУД 1996: 202].
Колдуны-те все могут сделать: и килу посадить, и жениха либо невесту присушить [СГСРПО 1973: 508].
Мужик-от знатливый был. Он чё-то сделал моего мужика, он и застрелился [СПГ 2000: 329].
Наделали на меня, позавидовали, что мы дружно с Толей жили; Николай-от был сделан — пол зубам грыз; Какой ревматизм?! Над вами сделано, а над свекром смертельно; Жених сдурел у них, над ним сделано. Невесту близко не подпускал [ТКУ 2000: 51–52].
Знаткой он. Говорил, на защите города будешь. А в доме у вас будет покойник. Так и сделалося [СПГ 2000: 329].
Одна семья была сделана, что вот они запили. И уж они пили по-черному, всё что можно пропили[346].
А, чернокнижники? Да, вчера приходил один человек. Пришел, взял что надо и пошел. Я выхожу за ним из двери, он мне что-то тут это, в дверях, что-то делает. Я понять не умею, но я знаю, что он колдун. Я говорю: «Чего ты делаешь?» А он взял и побежал совсем не в ту сторону. Испугался, с испугу-то. Вот. Такие вот люди бывают. Им надо вредить, они, говорят, колдуны, они без этого жить не могут <…> Так вот и говорят, и колдунам-то вредить тоже нельзя, они могут кое-что сделать. У нас из С. девчонка приезжала, помнишь, Валя? Ночью-то? Рассказывала. Говорит, у нее мать с колдуньей поссорилась, ну, поссориться не поссорилась, она ее просто, говорит, назвала: «Анка, ты куда пошла?» — «Какая я тебе Анка-то?» Она ей, говорит, раз — чё-то сделала, она, говорит, пошла-пошла, не по дороге ушла, а ушла по снегу, говорит, иду и иду… У. Ф. Ф.: Сделала, сделала…
Е. Ф. Б.:…и домой, говорит, попасть не могу. Иду, говорит, по самый пояс по снегу, ну не могу дорогу найти, и всё!
У. Ф. Ф.: Вот это сделала!
Е. Ф. Б.: А потом взяла, говорит, просто перекрестилась, воскрёсную молитву прочитала, говорит — я нахожусь в середине сугроба! И дорога, говорит, от меня далеко. Вышла на дорогу, пришла домой, говорит: понять не могу, в чем дело. Вот так[347].
