— Мне Петя телефон оборвал: «Ты какого чувака на Бродвее клеишь?»

— Петя? А это кто еще?

— Ну, мой жених…

Да, их прогулка была отснята скрытой камерой и поехала в большой эфир. Только сам Алексей Николаевич так и не увидел себя с Зойкой — со стороны. Отключив телефон, он почувствовал тихое раздражение оттого, что какой-то чужой, да еще миллионно тиражированный глаз следил за его, только его жизнью. Когда в дверь позвонила соседка, бухгалтерша на покое Ольга Констатиновна и своим шмелиным басом начала расспрашивать его все о том же, Алексей Николаевич чуть не наговорил ей грубостей.

«Верно, это и есть грудная жаба», — думал он, чувствуя, как перехватывает горло, давит и сушит в середине груди. Что-то должно было произойти, помочь ему — извне. И спасение явилось, когда ближе к рассвету его милостиво посетил наконец сон. Алексей Николаевич понял, что обязательно заснет, когда в ночной тишине зашуршало, а затем стал нарастать однообразный торжественный гул.

Независимо от интриг, подхалимства, корысти, злопыхательства и зависти, независимо от подлости и благородства, таланта и бездарности, за окном пошел дождь. А что может быть слаще ночного дождя? Только сон…

9

И минуло — как один день — двадцать лет, и шел такой же благодатный дождь, и Алексей Николаевич видел во сне: Зойка и Таша идут каким-то необыкновенно пышным, неземной красоты лугом, держась за руки. Проснувшись, он долго лежал, вспоминая, как в последний раз встретил Зойку.

Они с Ташей медленно поднимались Столешниковым переулком, рассуждая об очередном грандиозном ремонте в очередной квартире, куда они только что переехали с крупной доплатой. Говорила, конечно, Таша — о перепланировке кухни, цвете кафеля в ванной и обоях в каждой из четырех комнат. Ей, навсегда озябшей на московских студеных сквознячках девочке из ПТУ, все это представлялось божественным актом творенья. А он механически отвечал, думая о своем.

Алексей Николаевич писал тогда книгу о генерале Скобелеве и легко вернул прежний вид этому уголку Москвы — и гостинице «Англия» на углу Петровки и Столешникова переулка, в которой тот загадочно погиб с бокалом шампанского, в объятиях двух жриц любви немецкого происхождения, и гостинице «Дрезден», и самой площади, с дворцом генерал-губернатора, потерявшим два нынешних верхних этажа и тем обретшим гармонию строгого ампира, в котором хозяином Москвы долгожительствовал тогда князь Долгоруков, и где вместо перелицованного скульптором Орловым Кондотьера — массивного Юрия Долгорукого на носорогообразной лошади (улыбка истории в повторении древней княжеской фамилии) летел, подняв саблю, в окружении стрелков, быть может, самый любимый народом, тридцатидевятилетний белый генерал…

Из недр бывшего «Дрездена», из прохладного лабиринта ресторации «Арагви» меж тем появилась пара: тут же вычеркнутый из памяти мужчина средних лет и его спутница, скорее всего ровесница Таши, которая с сознанием королевского превосходства несла свое холеное, с немыслимым для мартовской Москвы загаром, тело, увенчанное прелестной головкой со слегка вздернутым носиком и непрозрачными кукольными глазами. Золото сережек, браслета, колечек как бы зафиксировало ее стоимость, словно цифровой знак на крупной облигации.

— Смотри, какая хорошенькая, — не удержался Алексей Николаевич.

— Ты еще не разучился глядеть на женщин, — улыбнулась Таша, еще более серенькая, будничная вблизи этого кричаще привлекательного создания.

— Да, только поглядеть, — рассеянно ответил он, подходя к книжному развалу на углу улицы Горького.

Он листал брошюру об адмирале Грейге, когда кто-то наступил ему на ногу. Алексей Николаевич решил не обращать внимания, но после повтора резко обернулся и увидел Зойку.

— При-ивет… — как всегда, скрывая смущение развязностью тона, сказала она. — Как поживаешь?

— Спасибо. Да вот, познакомься. Моя жена Таша…

— А там мой муж, — кивнула Зойка в сторону, где подпирал сталинскую липу ее спутник из «Арагви».

— Так познакомь меня с ним.

— Думаю, это ему не понравится, — отрезала Зойка,— Прощай…

Недели через две Алексей Николаевич навестил Наварина, все еще жизнерадостного, хотя и слегка облезшего. Лишь бутафорские брови да модулирующий обертонами бас-баритон, неподвластные времени.

— А я тут с Зойкой столкнулся. Представляешь? — выпалил он. — На бензоколонке. Заправлялась на «Жигулях». Довольно подержанных. Спрашивала о тебе — как да что. А потом предложила: «Давай с тобой внезапно к нему нагрянем». Я сказал, что это невозможно, что у тебя дочь. Она в ответ: «У меня тоже». И разъехались в разные стороны.

«Да, разъехались… Да, в разные стороны… Да, ее «Прощай»… но ведь перед этим сколько всего еще было!» — шептал Алексей Николаевич, ворочаясь на узком диванчике.

Ведь был Крым, сумасшедшая поездка, мансарда без электричества, куда они взбирались по железной лестнице с керосиновой лампой. Ресторанчики, кефаль, пляж, морские прогулки…

…По борту дрожит зыбкий глянец — от неба и воды, двух зеркал, меж которых бежит и стоит на месте их кораблик. Чайка раз за разом, широким вольным кругом обходит его. И так близко серенькая головка с черной любопытствующей бусинкой и мокрые красные лапки с блестящими капельками воды. Вода всюду: лиловая, купоросная, малахитовая, она к горизонту становится густо-синей, под стать грозному небу. И, вглядываясь в далекую цепочку скал, в покинутый и зовущий к себе берег, Алексей Николаевич бормочет:

Вода, вода — кругом вода.

Ни капли — для питья…

— Знаешь, когда я решила, что выйду за тебя муж? — внезапно сказала Зойка. — Когда ты в кафе заказывал завтрак. Набрал пять блюд и пилишь на подносе. Я подумала — такой заботливый…

Погода стремительно менялась: на море вспухали пенисто-зеленые бугры, с берега ударил резкий ветер,

— Конечно, ты не фонтан… Но,— продолжала Зойка, неподвижно-загадочно глядя мимо него кукольными, чуть раскосыми глазами, — но я сделаю из тебя человека. Волосы ты покрасишь… Отпустишь усы… Костюм мы тебе сменим на джинсовый — «Суперрайф»…

Алексей Николаевич смотрел на небо. Понизу бежали сердитые дымные тучи, торопливо принимая фигуры мультипликационных зверей и тотчас разваливаясь, а над ними, пронизанное серебряным светом, неподвижно, державно стояло далекое и как бы нездешнее облако.

— Все это хорошо, — наконец сказал он, — но когда же я буду работать?

С ответом Зойка не медлила ни секунды:

— Я все продумала. Пока ты будешь работать, я буду смотреть цветной телевизор!

Зойка казалась простой, почти примитивной, но Алексей Николаевич все время открывал в ней для себя что-то новое. Например, подметил, как она тянется, любит животных, как играет с хозяйской кошкой:

— У, какая хорошая… Помидорина…

Сама хозяйка, посудомойка в соседнем доме отдыха и ровесница Алексея Николаевича, как-то сказала ему:

— Если не хотите потерять девочку — заставьте ee родить…

Но едва он лишь намекнул на это, Зойка своим особенным в минуты раздражения — плоским и вульгарным — голоском прокричала:

— Я еще не нагулялась! До тридцати лет буду ryлять. А потом выйду замуж и рожу…

Через два дня они зашли на почту, и Алексей Николаевич с удивлением увидел, что ее ожидает телеграмма до востребования. Пробежав текст, Зойка сказала:

— Мне нужно в Москву. Завтра.

— Зачем?

— Я выхожу замуж. За Петю.

Утренним московским рейсом они вылетели из Симферополя. Разбирая вещи в своей московской квартире, Алексей Николаевич нашел Зойкин паспорт — новенький, только что полученный ею, и подумал, что, может быть, не все еще потеряно. Но на его звонки подходила мама и отвечала, что Зойки нет, а сама она замолчала.

10

Он уже смирился, стерпел, запрещал себе даже думать о ней, и новые заботы уже завертели, заморочили его. Не самой главной, по приятной новостью был приезд Пшетакевича — для встречи с генералом Серовым.